Дитер Нолль - Киппенберг

Леман, повернувшись спиной к слушателям, вытирает доску, говорит, пишет формулы.

— Громче! — выкрик с места.

Леман слегка повышает голос, чтобы заглушить неразборчивое бормотанье. Это Кортнер бубнит все время что-то на ухо Ланквицу.

— Изменение концентрации соответственно в каждом из перечисленных регионов может быть выражено дифференциальным уравнением, причем искомая концентрации есть функция времени, но в принципу также и других величин, температуры тела, например, и тому подобное… Но я уже ору из последних сил…

Кортнер снова заговорил вслух:

— Я не согласен, господин профессор… Речь идет о жизни, господин профессор, о живых организмах!

Босков комментирует уравнения Лемана, пытаясь со своей одышкой перекричать гул в конференц-зале.

— …поскольку эксперимент, обычная апробация, как правило, тоже рассматривает либо зависимость от времени, либо только определяет другие зависимости с помощью отдельных опытов…

— …у меня, знаете ли, время не купленное, господни профессор…

— …интегрировать совместно эту систему четырех дифференциальных уравнений, — продолжает Босков на пределах своих голосовых возможностей.

— …я решительно отказываюсь, господин профессор, от подобного вздора! Вычислять жизнь! Живое существо!

Киппенбергу приходится вмешаться:

— Минуточку. Давайте попытаемся выступать более аргументированно, а главное — беспристрастно.

Но он немного запоздал, потому что в беседу врывается Харра, хоть и вполне беспристрастно, но тоже не слишком аргументированно.

— Этот господин, наш уважаемый коллега Кортнер, — гремит Харра, — толкует вздор, не так ли? Но, чтобы выразить эту мысль популярно, именно он, наш высокоценимый и высокопереоцениваемый коллега Кортнер, несет вздор, причем вздор не какой-нибудь, а кристально чистый, законченный вздор.

Кортнер, размахивая руками:

— …против этих утопических идей, против этой антинаучной фантастики! Рассчитывать живое существо с помощью каких-то формул?!

А Харра:

— …вы слишком долго созерцали собственный пуп. И поэтому вернулись вспять к суеверным представлениям…

Три-четыре голоса одновременно:

— К делу! Харра, уймись! Но, господа, господа!

— …говорю же я вам это лишь затем, — гремит Харра, — чтобы вы полностью были в курсе. Так называемые утопические идеи — это все сплошь дела глубокой древности, замшелые, выкристаллизовавшиеся. И только в нашем институте, где тоже все замшелое, залежавшееся с первобытных времен, уже метаморфо…

Бурная сцена, из тех, что наполняют Ланквица глубоким отвращением. Впрочем, он не предпринимает ни малейшей попытки, опираясь на свой непререкаемый авторитет, положить ей конец. У него достаточно хлопот с самим собой, он должен справляться с потрясением, которого никогда прежде не испытывал. Он не задается вопросом, есть ли в этом хоть что-нибудь, и если да, то что именно. Он сознает одно: здесь взрывают границы его научной дисциплины. Эта наука была ему родиной в хаотические, беспокойные годы, была нерушимым, замкнутым миром традиций с поддающимися обозрению соседними мирами. Теперь, когда рушатся стены, Ланквиц вдруг чувствует себя лишенным родины. Может, так и должно быть, может, границы так и должны стираться, но ему уже не прижиться в этом хитросплетении из физики, химии, математики и еще бог весть каких наук, которые выдают себя за истинный прогресс. В этом институте он намерен сколько можно отстаивать привычный порядок своего научного мира, а когда станет нельзя, подойдут его годы, и он уйдет с поста.

Но пока еще не стало нельзя, и покорное равнодушие, вдруг овладевшее Ланквицем во время бурной сцены, мало-помалу улетучивается. Рабочая группа Киппенберга отныне пусть окончательно автономизируется, чтобы ее деятельность впредь не задевала чужую сферу. Киппенберг же при каждой очередной попытке соединить усилия трех институтских отделов неизбежно будет упираться лбом в стену. Новое настроение даст себя знать, когда в конце бурной сцены Ланквиц уверенно выступит с заключительным словом. Это его первые и последние слова, ибо, никогда больше он не станет выступать перед группой Киппенберга.

Киппенберг сумел урегулировать неразбериху, призвал к порядку Харру, разъяснил досадное недоразумение. Никто — как он приветливейшим голосом объяснил коллеге Кортнеру, — никто даже и не помышляет о том, чтобы математизировать процессы, протекающие в живом организме. Речь скорее идет о даже и не особенно оригинальном — если судить с международных позиций — способе математического исследования результатов биологических процессов, каковые сами по себе не могут быть выражены на языке математики, а в самом способе ничего невозможного нет.

— Что известно сегодня любому младенцу, — не удержался Харра.

Затем Леман и Босков доложили наконец свои результаты: применение ЭВМ открывает для апробации — к слову сказать, именно в экспериментах над животными — соблазнительную возможность уменьшить расходы и сократить время, потребное для испытания новых веществ.

Наконец выступил Ланквиц и объяснил все существующие недоразумения тем обстоятельством, что у коллеги Кортнера в той же мере отсутствует подлинное проникновение в проблематику рабочей группы Киппенберга, в какой собравшимся здесь коллегам недостает общего понимания специфических задач исследования, стоящих перед двумя другими отделами и лежащих в области медицины.

— Прошу вас учесть: в области медицины.

Затем Ланквиц пожелал группе Киппенберга дальнейших успехов в работе и заявил, что будет одобрять и безоговорочно поддерживать всякую программу исследований, которая соответствует характеру этого своенравного и представительного коллектива.

Введя в обращение категорию соответствия, Ланквиц тем самым заново расставил пограничные столбы. А упоминанием задач медицинского характера он раз и навсегда отнял у группы Киппенберга право судить о деятельности Кортнера и своей собственной.

И напрасно силится Киппенберг, заручившись поддержкой Боскова, втолковать Ланквицу, что их институт без четкой программы просто никому не нужен. Ланквиц не позволит оспаривать свое право на существование, да еще вдобавок именно тому молодому человеку, который призван это существование облегчить. Киппенбергу указывают его место. Киппенберг сразу понимает. Киппенберг оставляет их в покое.

Но какой-то остаток киппенберговских слов продолжает звучать в душе Ланквица, какой-то сигнал, до неузнаваемости закодированный защитными организмами. И сигнал этот вызывает не обоснованную тревогу, а какой-то безликий, безымянный страх. Он рано в нем угнездился, а угнездясь, все разрастался и разрастался. Первая мировая война, инфляция. Потом за выступление в защиту профессора-еврея он должен был отказаться от преподавательской карьеры и проработал двенадцать лет в фармакологической лаборатории большого концерна, где своими открытиями сделал себе имя. Но от страха он так и не сумел избавиться. Когда кончилась война, Ланквиц, работавший тогда в филиале концерна, в Дрездене, облегченно вздохнул, словно освободясь от тяжкого гнета. Теперь жизнь послала ему все, в чем раньше отказывала: признание, кафедру, деканство. А когда выяснилось, что он не может приспособиться ко всем переворотам и преобразованиям в высшей школе, ему — человеку с преждевременно износившимся сердцем — всемерно облегчили уход из университета и на серебряном блюде поднесли научно-исследовательский институт. Его ублажали снова и снова, Как это и причитается человеку такого формата. Но страх остался. Он до сих пор наваливается на него, без причин либо после неосторожно сказанного слова, средь бела дня, в институте либо февральским вечером, когда задувает фен, в празднично освещенном Оперном кафе.