Дитер Нолль - Киппенберг

Ланквиц, восседавший за своим столом, теперь уже полностью овладел собой. Он даже откинулся на спинку кресла, еще более расслабленно, скрестил руки на груди и при каждом моем слове понимающе кивал. Все, что я ни рассказывал, его, судя по всему, совершенно не занимало, он не проявил ни тени возбуждения, а спокойствие его было столь убедительно, что я уже собирался прокомментировать все выше сказанное. Но я не осуществил свое намерение, я промолчал, потому что вся краска вдруг отхлынула от щек Ланквица и он вдруг предстал передо мной бледный как мертвец.

Утекали секунды, они сложились в полминуты, и, лишь когда тишина в комнате начала давить нас обоих, Ланквиц наконец шевельнулся за своим столом, нажал кнопку звонка, одновременно спросив, не выпью ли я за компанию чашечку кофе. Я кивнул, в дверях показалась фрейлейн Зелигер, снова исчезла и потом внесла кофе, который давно уже был у нее приготовлен. И тогда Ланквиц встал, пересел ко мне за журнальный столик, подождал, пока обитая кожей дверь плотно закроется, и приступил к обычному церемониалу: он обстоятельно забелил кофе сливками, засыпал туда же ровно отмеренную ложечку сахара, тщательно размешал его, поднес чашечку затем ко рту и отпил несколько глотков. Он по-прежнему был мертвенно бледен. Я решительно не мог его понять. Но напряжение меня покинуло, когда он своим обычным ровным голосом сказал:

— А теперь, Иоахим, посвяти меня в твои текущие соображения.

Иоахим? От удивления я выпрямился в кресле, но тотчас снова осел и укрылся за непринужденным выражением лица.

За всю жизнь он раз пять от силы назвал меня Иоахимом. Иоахим — это было в те времена, когда шеф страстно надеялся увидеть рядом с собой сильного молодого человека. Теперь наконец я понял все как есть: шеф пребывал в такой растерянности, какой никогда не знавал прежде. Ибо он окидывал взглядом все связи и видел до последней стадии, что мы с ним натворили, упрятав разработку Харры в несгораемый шкаф. Что бы я теперь ни предложил, ему и в голову не придет изречь свое обычное «не представляется возможным». Да и как бы он мог это сделать? Он знал лучше, чем кто-либо другой, чего стоят валютные миллионы, знал и то, что вся ответственность лежит на нем как на директоре. И незачем было обиняком да околицей напоминать ему об избранной нами кривой дорожке: он с превеликой радостью распрямил бы ее, да только не знал как. Зато он знал другое: лишь один человек — либо вообще никто — может вернуть кораблю прежнюю плавучесть, один-единственный, и этот единственный — его зять.

Зять же, разгадав это, скрывает за лишенной выражения маской свое торжество, мысленно потягивается, раскинув руки и похрустывая суставами. Конечно же, он вытащит телегу из трясины! Но заставит до последнего грошика оплатить эту услугу. Его репутация совершенно не пострадает, если слухи о кривой дорожке выплывут на свет божий. (Мысли о Боскове я в ту же минуту надежно отогнал.) Даже напротив. Если Ланквица захотят сковырнуть и при этом нанести удар сзади, достаточно будет разблаговестить по всему свету, как тогда все это произошло, а второй такой случай пришить дело Ланквицу навряд ли скоро представится. Ланквиц и сам это прекрасно знает.

Но его зять, в общем-то, не занимается интригами, к тому же в этом случае какое-то пятно осталось бы на каждом работнике института. Даже если что-то неладно в датском королевстве, посторонним не обязательно об этом знать. Вот только платить должен шеф, платить полную цену и к тому же по доброй воле.

— Дело обстоит следующим образом, — начал я, — за твоей спиной пока решительно ничего не произошло. Наши прикидки в этом вопросе не привели еще ни к какому результату. Нам не очень-то и хочется этим заниматься. Разработка промышленной технологии, — это я говорил уже расчетливо и деловито, — да вдобавок за такое короткое время, выходит далеко за пределы компетенции института. Так что, говоря трезво, пока вообще не существует никаких соображений, в которые я мог бы тебя посвятить.

На губах у Ланквица заиграла усталая, почти болезненная усмешка. Он меня раскусил, он знал, что теперь я просто набиваю цену, которую потом сдеру с него. Да он и был готов платить. Ему надо было только проследить за тем, чтобы я разделил ответственность с Босковом, и тогда, если даже дело кончится неудачей и деньги будут выброшены на ветер, отвечать придется не одному Ланквицу.

— За пределы компетенции института, — повторил он, — и потому мы должны спокойно и без спешки обдумать, не следует ли нам ради научного обоснования… Понимаешь, раз уж представилась возможность.

Ей-богу, с Ланквицем что-то произошло, иначе я ничего не понимаю! Впрочем, сейчас это не так уж и важно. Сейчас играет роль только одно: шеф готов раскошелиться! Я этого добился! Я всегда это говорил, и я оказался прав также и перед Босковом, который со своим вечным принципиальничаньем только сломал бы себе шею на этом деле, упрямство нашло бы на упрямство, коса на камень. Цели достигают не нескончаемыми дебатами по принципиальным вопросам, а гибкостью, дипломатией и проворной хваткой, едва представится шанс. И вот шанс представился. И я его не упущу. Отдел апробации и отдел химии еще свалятся к моим ногам, как спелые плоды с дерева. Потому что на меньшую цену я не соглашусь. Я вывезу телегу из дерьма, но за это предоставьте мне право распоряжаться всеми отделами, даже учитывая будущую перспективу. Пусть шеф сохраняет за собой лабораторию, пусть снова станет тем, чем был раньше: гениальный экспериментатор, который подбрасывает институту массу новых идей, пусть Кортнер и впредь занимается административной белибердой, зато я смогу работать. Я знаю, какую задачу предстоит решить, я знаю, что это нелегкая задача, скорей, даже трудно выполнимая. Но для чего тогда существует группа, а в ней множество умов, от Боскова до Юнгмана, от Харры до Мерка? Да для того, чтобы решить эту задачу! И очень хорошо, что она нелегкая, ибо только тогда получится большой, полный успех!

Но я ничем не выдал обуревавшую меня радость. То, что станет успехом для нас, не должно обернуться поражением для Ланквица, и для Кортнера тоже не должно, и уж тем паче для Хадриана. Хадриан вообще не станет возражать, если кто-нибудь выведет его из сонливого равнодушия, он снова возродится как химик. Кортнеру тоже будет предоставлен шанс, он тоже сможет в дальнейшем показать, сохранилось ли в нем что-нибудь, кроме унылой посредственности. Если нет, тогда пусть катится в фармацевтическое училище, его уже давно приглашают перейти к ним, чтобы готовить к суровой прозе жизни будущих провизоров.

Вот какие мысли кружились у меня в голове, потом вдруг я с такой мучительной ясностью осознал, в какую историю ввязываюсь, правильнее сказать, уже ввязался с понедельника, что вдруг невольно задал себе вопрос, а не рассчитывал ли я, пусть подсознательно, выбраться подобру-поздорову из нашей затеи через ланквицевское «не представляется возможным», как через черный ход? Может, я просто решил сделать красивый жест, не имея серьезных намерений? Не надо себя обманывать, не надо быть ослом, который надумал сплясать на льду.