Дитер Нолль - Киппенберг

— Н-да, — говорит Босков. — А каков же он, этот шанс?

— Не знаю, Босков. Не могу сказать. Но считаю, что это по меньшей мере пятьдесят один процент.

— Откуда ты это взял?

— Потому что в противном случае Киппенберг не стал бы связываться с этим делом.

Харра уходит, а на смену ему является Шнайдер. Он останавливается на пороге комнаты. У Шнайдера, судя по его виду, мерзкое настроение. Н-да, думает Босков, этого мне еще не хватало. Босков вздыхает, Шнайдер глядит на свои часы, а когда ему предлагают сесть, отвечает:

— Спасибо, я лучше постою.

Тогда Босков вторично произносит свое заклинание.

— Отвечай коротко и ясно, что ты обо всем этом думаешь?

— А почему вы обратились именно ко мне? — спрашивает в ответ Шнайдер. — По-моему, вы обо мне не слишком высокого мнения! С каких это пор вас интересует, что я думаю? Спросите лучше у Киппенберга, тот всегда все знает!

Босков угрожающе пыхтит:

— Это… это же… Н-да! Я обращаюсь именно к вам потому, что ваши тогдашние лабораторные журналы выглядят слишком убого. Ясно? Вот почему я к вам обращаюсь. Теперь вы все знаете.

— Послушайте! — восклицает Шнайдер. — Тогда только и требовалось узнать, можно ли вообще скомпоновать это дерьмо. И если вы будете говорить со мной в таком тоне…

Босков говорит:

— Я вообще не люблю цапаться, но, если вы желаете, я готов соответствовать. Давайте, садитесь.

Шнайдер садится и брюзжит:

— А насчет «что я обо всем этом думаю» — это задачка для Гретхен, принципиальность примерно на том же уровне. Очень мне это нравится.

— Мне надо знать, что вы об этом думаете, — говорит Босков, — причем коротко и ясно. До тех пор вы отсюда не выйдете.

— Не вы ли все время твердили, будто семья при социализме — выше всего! — восклицает Шнайдер. — Фиг тебе выше!

Босков удивлен.

— Человек, — говорит он, — человек при социализме выше всего.

— Ну и что? Разве семья не состоит из людей? Тогда не приходится удивляться тому, что у нас распадается так много семей. И не диво, что у Кортнера сбежала дочь, когда нам приходится ставить свои опыты даже по выходным дням.

— Неужели каждый выходной день?

— Киппенберг сказал, что в субботу и в воскресенье я должен проводить опыты. — Шнайдер откидывается в кресле и морщит нос: — Я-то готов, я повторю опыты, для меня это не проблема, до одного килограмма — это мне раз плюнуть. Но если свыше килограмма, тогда нужна аппаратура покрупнее. И возникает вопрос: как будет с первомайскими премиями?

Босков багровеет.

— В таких случаях другие получают премии, — продолжает Шнайдер, — ассистентки и лаборантки. Вы не только расшатываете устои семьи, вы еще вдобавок озлобляете интеллигенцию.

— Вон! — взрывается Босков. — Вон отсюда. Видеть вас больше не желаю.

Шнайдер продолжает сидеть, и лицо у него делается предовольное.

— Почему вы так разгорячились? Я думал, вам интересно услышать мое мнение. Ну и смешной вы человек. Я те вам сказал, что проведу опыты. Во всяких технических штучках я ничего не смыслю. Но рассчитывать промышленную технологию по данным лабораторного опыта… По мне, можете и так, дело хозяйское.

— Это зависит от вас, — говорит Босков, вытирая лысину платком. — От вас мы должны получить параметры!

— Вечно все зависит от меня. Удалось что-нибудь или не удалось — все зависит от меня. Смешно! — И Шнайдер удаляется, заметно повеселев.

Какое-то время Босков без сил сидит за столом. Потом звонит Мерку. Вилли Мерк в неизменно помятом вельветовом костюме, Вилли Мерк вообще не видит никаких проблем. Но его беззаботный оптимизм не заражает Боскова.

— Послушай, Вилли, я очень рад, что ты так уверен. Впрочем, уверенность твоя мне меньше нужна, мне нужнее твои объяснения, почему именно ты уверен.

— Почему? Могу сказать! Потому что мы, Робби и я, и остальные… Потому что мы расщелкивали уже орешки покрепче этого. Покрепче, чем эту ерундовую временную зависимость! Мы проводили расчет вариантов. Все на десять в минус шестой степени и тому подобное. И Робби это делал. Робби вообще может сделать все. Ему нужна только хорошая программа. Это вопрос программы — и больше ничего. Ну еще иногда ему нужно время. Он не такой прыткий, как теперешнее поколение. Но ведь и ты не можешь считать в уме с такой же скоростью, как я.

— Н-да, — сказал Босков, — ну а программы…

Размашистый жест.

— Все есть, а то, чего не было в пакете программ, мы сделали сами. Даже более высокого порядка, функционалы и тому подобное. Леман всегда так делает. А знаешь, почему он так делает? Чтобы потом не кланяться людям. Ты даже не представляешь, как много нашлось бы охотников поживиться на дармовщинку, если бы стало известно, какая у нас тут накопилась библиотека программ. Дудки! Пусть посидят да попотеют, ночи напролет, и не один месяц, вот как сидели мы. А самые сложные алгоритмы — знаешь, откуда они у нас? Их Харра спер в Киеве! Вот пусть и другие тоже ездят воровать в Киев.

— Н-да, — говорит Босков, — но согласись, что Леман воспринимает это несколько по-другому.

— Потому что у него здесь не все… — Мерк стучит себя пальцем по лбу. Ни на кого Мерк не способен разозлиться так, как на лучшего друга. — Леману всегда мерещатся ужасы, Леман тронулся от сомнений, но тут уж ничего не поделаешь, какой есть, такой и есть, ошибки — в самой схеме.

Босков глубокомысленно глядит на Мерка. Жаль, Мерк не очень сведущ в химии; наверно, голос Лемана стоит больше.

— А кроме того, — продолжает Мерк, — раз Киппенберг берется, значит, должно получиться, это же логично. Если бы не должно, тогда и Киппенберг не стал бы в это дело ввязываться. Для меня случай совершенно ясный.

Босков покачивает головой и произносит:

— Да, но Леман…

Мерк опять взвивается до потолка.

— Потому что он думает, будто наш Робби выдает сзади только то, что он в него тайком засунул спереди. А знаешь, почему так получается? Курт воображает, будто заранее должен знать то, что мы еще только собираемся узнать! И это он называет алгоритмом. Не зная как, но зная что! Но ведь это же противоречит логике, ведь…

— Сгинь, — говорит Босков, Леман уже на пути к нему, а если они здесь встретятся, Боскову будет худо.

Мерк удаляется, исполненный несокрушимого оптимизма, а в кресле почти сразу же возникает Леман, который по обыкновению корчит нервические гримасы. С места в карьер он заявляет, что его лучший друг Мерк страдает слабоумием, вообще глуп от рождения и, кроме того, давно спятил.

— Патология! — говорит Леман. — Этот целенаправленный оптимизм производит поистине патологическое впечатление. А где основания для оптимизма, где, я вас спрашиваю? Восторженный лепет Мерка, как и обычно, минует суть проблемы. Никто и не говорит, что есть трудности математического характера. Но допустим, речь идет о сложных реакциях с дробными порядками, тогда как? Даже если найдутся временные зависимости первого либо второго порядка, что мало — очень мало — почти невероятно, пожалуй, даже и тогда в уравнение скорости войдет эффективная константа скорости реакции, а где она, эта константа, где, я вас спрашиваю? Она зависит от постоянных целого ряда промежуточных реакций, а где они, я вас спрашиваю? Скорость реакции есть функция температуры, а где, я вас спрашиваю, температурные коэффициенты? В дифференциальное уравнение для энергии активации входит разность двух констант скорости, измеренных при двух температурах, а где они, я вас спрашиваю? И следовательно, где, я вас спрашиваю, веские основания для оптимизма? Из документации, — говорит Леман, и уголки губ у него язвительно подергиваются, — можно полностью установить, что́ у нас неполностью представлено, вот если бы то, что есть, отличалось такой же полнотой, как то, чего нет, — тогда, и только тогда, документацию можно было бы признать полной.