Дитер Нолль - Киппенберг

Босков, который всем сердцем понял теперь Мерка, все еще сдерживается, хотя и с трудом.

— Конкретно! Очень прошу тебя, говори конкретно.

Леман моргает.

— Где стехиометрия лимитирующих стадий, от которых все зависит? Нигде. Где параметры, которые должны быть определены экспериментальным путем? Нигде. «Роботрон», — и тут сарказм в голосе Лемана звучит еще откровеннее, — «Роботрон» представляет собой установку для обработки данных, а отнюдь не для их поиска, я и Киппенбергу то же сказал, и только когда я буду располагать достаточным количеством абсолютно надежных данных…

Довольно. Когда Леман закрывает за собой дверь, Босков утирает пот. Н-да, он с самого начала предвидел, что затея хлопотная. Знает он сейчас немногим больше, чем знал тогда. И решать за него все равно никто не будет. Босков проклинает свою судьбу. Вот чертова диалектика, если вдруг именно он, Босков, будет тем человеком, который окажется против, именно он — и против. Н-да, сложный получается переплет, придется еще раз серьезно переговорить с Киппенбергом. А если Киппенберг и в самом деле вырвет согласие у шефа, придется провести совместное обсуждение с группой Киппенберга и с товарищем Хадрианом.

Звонит телефон.

— Хорошо, — говорит Босков. — Я иду.

Он надевает пиджак и поправляет галстук. Ясно только одно, говорит он себе, поспешая в старое здание: в азартные игры он не играет.

В приемной шефа Босков видит, как Анни в тесно облегающем платье с ядовито-желтыми цветами благоговейно процеживает кофе. Он садится в кресло, задыхаясь после подъема по лестнице. Обитая дверь в комнату шефа полуоткрыта. Босков с интересом прислушивается к доносящемуся оттуда разговору, слышит оживленный бас Киппенберга, тенорок шефа, порой смех, приятельский и доброжелательный. Босков расслабляет узел галстука и промокает платком лысину. До него долетают обрывки фраз. Киппенберг непринужденным тоном излагает некоторые исследовательские концепции нового здания. До сих пор Ланквиц и слышать об этом не желал; а теперь — извольте видеть — такая непринужденность; Босков удивлен и громко вздыхает. Поживем, увидим. Он идет в кабинет.

Ланквиц встает из-за стола, выходит Боскову навстречу, пожимает ему руку, берет за локоток и подводит к креслу. Смешно получается. Обычно он ничего подобного не делает. Подождем, поглядим.

— А вот и кофе для вас! — говорит Ланквиц. — Вам со сливками или без?

Босков еще пуще удивлен: что произошло с шефом? С каких это пор он интересуется, пью я со сливками или без?

Киппенберг, преудобно рассевшись в своем кресле, сообщает:

— Я только что говорил о том, что после Пульмановских работ шестьдесят третьего — шестьдесят четвертого года мы можем смело говорить о квантовой фармакологии.

И тут же Ланквиц:

— Правда, исследования в этой области еще только делают первые шаги.

Босков, умеющий тонко отличить настоящее от поддельного, на дух не переносит подделок. Климат в этом кабинете всегда малость напоминал оранжерею, но вот такое притворство, такие неискренние слова — этого здесь еще не бывало. Наконец Босков наливает в чашку побольше сливок и пьет. Он готов ждать ровно пять минут. Если они до тех пор не выложат карты на стол, он потребует от них ответа, пусть объяснят ему коротко и ясно, что здесь происходит. Здесь явно разыгрывается представление. А коли так, надо сперва узнать, какую они пьесу ставят, из чего еще вовсе не следует, что он будет в ней участвовать. С шефом вечно так: он любит такие штучки, теперь его уже не исправишь. Босков поворачивает голову. А Киппенберг? Уж больно у него самодовольный вид. Боскову он милей, когда вид у него задумчивый.

Мы сидели за журнальным столиком. Босков пил свой кофе, я какое-то время чувствовал на себе его испытующий взгляд, после чего низвергся из радостного возбуждения в прежнюю задумчивость. Почему под взглядом Боскова ликование так быстро отлетело от меня? И с чего оно возникло снова, это сосущее тревожное чувство, что так часто за последние два года овладевало мной, когда я думал о Боскове, с чего же оно возникло теперь, когда я почти достиг цели? Босков — я же его знаю — засияет от радости, когда выяснит обстоятельства дела, а я со своей стороны могу попотчевать его теми фактами, теми результатами, по которым он уже много лет тоскует: мы все здесь перевернем вверх дном! Я этого добился — и как добился! Одной левой, походя, без труда, без усилий. Удобно. Иначе не скажешь — удобно.

Но: это не должно быть удобно, это должно причинять боль. Чтобы думалось, что тебе с этим не совладать. Чтобы иметь уверенность: уж если ты с этим совладал, значит, ты одолел и самого себя.

Я сосредоточился на усилии стереть с лица какое бы то ни было выражение. Это мне удалось, но совладать я ни с чем не совладал, а уж себя самого и подавно не одолел. Все было очень удобно вместо неудобно — и больно не было, а щекотало тщеславие. Я хитрым кружным путем вышел к своей цели, я обманом вырвал победу, от которой меня уже тошнило, потому что это была никакая не победа, а очередная сделка с шефом. Дважды криво все равно что один раз прямо, и старая грязь прикрывает новую. Вот как оно все было на самом деле, если взглянуть трезво. Только по-другому и вовсе бы ничего не вышло. Порой у человека просто нет выбора. Порой ему тошно от такой жизни.

Только без паники! Я расслабился. Факты — они факты и есть, а достигнутый результат — он и есть достигнутый результат. Главное, не забывать про цель. Цель оправдывает средства, и если даже они не очень-то изысканные, так от раздумий все равно изысканней не станут. Я видел перед собой работу, которую предстояло совершить, а за работой я мог показать, осталось ли в Киппенберге-везунчике, Киппенберге — пронырливом дипломате хоть что-нибудь от того Иоахима К., которого я, сам того не сознавая, отыскиваю уже много дней. Взяться за работу. Увлекать примером тех, кто не хочет продолжать. Выдержать, когда другие усомнятся. Все время искать и находить новые пути, когда старые больше не годятся, и так все время — пока дело не будет сделано.

Я взглянул на Ланквица. Ланквиц тотчас же сказал:

— Ты не мог бы сжато и точно изложить доктору Боскову…

— Могу, — ответил я, — изложу.

Я отвернулся от Ланквица, ибо успел уже забыть, как меня только что потрясала невозможность предсказать его реакцию. При этом я не знал, что опять — и как глубоко! — заблуждаюсь в своем шефе, который сидел сейчас перед нами, сама доброжелательность, скорее патрон, нежели патриарх.

За исполненной достоинства маской Ланквиц не так уж и хорошо себя чувствовал. Пристальный взор из-под мохнатых бровей — и Ланквиц сразу и точно оценил все происходящее. Он увидел, как дрогнул его большой, сильный зять, каким неуверенным стал он под взглядом Боскова. Это испугало Ланквица, не улавливающего подспудных взаимосвязей, но в то же время пробудило в нем волю к самоутверждению. Он не осознавал при этом, что снова возвращается к привычной схеме хитростей, уловок и подножек, которой должен был руководствоваться двенадцать лет работы в концерне, чтобы при растущей рационализации и убывающей устойчивости сохранить свой пост и свою репутацию в джунглях интриг.