Криста Вольф - Летний этюд

— Некоторые говорят, каждому выделен вполне определенный запас энергии, который можно истратить быстро или, наоборот, обходиться с ним бережливо, растягивать на подольше. А когда этот запас кончается, тело изыскивает предлог, чтобы уйти.

— Домыслы это. Правда, экономной ты, Штеффи, не была. Скорей уж, расточительной.

— Что тебя раздражало.

— Иногда. Иногда меня раздражало, как ты разменивалась.

— Потому что ты — всегда! — тайком спрашивала себя: что остается?

— Что остается, Штеффи? Что остается. Я вижу, как мы таем, будто под слишком сильным излучением — картина под стать эпохе, я знаю. В сравнении с нашими очертания наших дедов кажутся мне прочнее. Я вижу, как наши очертания расплываются. Нам, похоже, не дано обрести четкие контуры. Чего мы только не пробовали, чтобы закрепить себя, в какие только шкуры не влезали, где только не искали убежища. Наша древняя тяга к пещерам, к теплу, к сообществу чересчур слаба перед космической стужей, которая врывается к нам. И все множество фотографий, на которых мы запечатлеваем множество наших лиц, менее прочно и добротно, чем одна-единственная чопорная фотография наших дедов.

— Ты знаешь, именно фотографиями я хотела прикрыть дыры в стенах нашей пещеры. С неизменным волнением и величайшим восторгом я следила, как в ванночке с проявителем проступает картинка. Порой думала о людях, которые будут рассматривать эти фотографии после моей смерти.

— Запечатленные образы — вот что остается. И теперь мне хочется увидеть тебя. Улыбнись, тогда я тебя увижу. А теперь не пугай меня, спрячься.

— Что же ты видишь, без меня?

— Зеленое сияние, оно идет от яблони под окном мансарды, она фильтрует свет. Я вижу, что листья еще не развернулись.

— Это было в апреле.

— Вижу медового цвета доски, которыми обшита мансарда.

— Мне так нравилась эта обшивка.

— И горит она здорово. Вижу деревянные перила лестницы, красивой четкой дугою она ведет наверх. А теперь вижу твою улыбку. И тебя. Ты сидишь на верхней ступеньке. Лицо в тени.

— Я сказала, хорошо бы пожить в такой комнатке.

— Я знала, что тебе никогда не жить в такой комнатке. Видела свое преимущество.

— Я сказала, что после операции жила как никогда полнокровно.

— Я этому поверила. Глупо, даже почувствовала укол зависти. Так я тебе и сказала.

— Мне это не показалось глупым. Отчего ты никогда не подпускала меня к себе по-настоящему?

— Передо мной стоят в зеленом кувшине семь красных роз. Я надрезала стебли, подлила свежей воды и жду, когда они распустятся. Ты забыла письмо, которое я написала тебе перед Пасхой? Мы никогда о нем не говорили.

— Письмо о твоей жуткой зиме. Я не забыла его, но, пожалуй, не совсем поняла.

— Совсем, до конца, и я его сейчас не понимаю.

— Особенно твою боль. И разочарование. У меня были иные чаяния, не такие, как у тебя.

— Не странно ли, что мы забываем боль и наслаждение. Но время, потраченное на беспамятную боль, не кажется мне пропавшим зря. Кстати, силою боли можно мерить силу надежды, которая наверняка еще была. Ты это знала?

— Постигла на практике. Научилась.

— Надежда и жизнь — одно и то же, сказал нам твой врач, поверьте. Он, мол, видел, как люди скоропостижно умирают от безнадежности, хотя по клиническому диагнозу могли бы еще жить и жить. Другие, сказал он, выпрыгивают из окна или глотают таблетки. И если можно обмануть тебя, надо пойти на этот обман.

— Чтоб ловчей обмануть меня насчет моего диагноза, ты взамен раскрыла мне свою душу.

— Мы сидели в Иренином саду, неподалеку от пригорочка с большущими алыми маками, ели пирог и пили кофе, говорили о тебе заковыристыми дипломатичными фразами, чтобы доктору не нарушать врачебную тайну. Допустим, что… и: если, скажем… Для пробы мы употребили слово «метастазы». Врач молчал. Как же тебя обманывают, негодовала я. Фиктивными диагнозами. Которыми, как он сказал, тебе дарят хотя бы один-другой мало-мальски счастливый вечер. И все мы, называвшие себя твоими друзьями, должны были помогать врачам в их обманных маневрах. Ведь больны не мы, сказал твой врач, а ты, и он охотно верит, что кое-что мы себе, может, и представляем, многое способны прочувствовать, но стену, вставшую между тобою, больной, и нами, здоровыми, наши представления не уничтожат. Стена, Штеффи, между нами и тобою, раз и навсегда воздвигнутая одним прекрасным мекленбургским вечером. Я, правда, воскликнула еще: Да, да, пусть она обманывается! А Ирена крикнула: Нет! Она плакала, и за это я любила ее: Нет! Никто не должен обманываться! А твой врач холодно, как нам показалось, спросил, отчего это мы так уверены. Отчего мы так уверены, что сами — в твоем положении — не стали бы мечтать о добрых обманщиках. И тут я, уже бессильно, привела в качестве контраргумента, как ты украдкой проникла в ординаторскую и стала искать свою историю болезни, и твой врач сказал: Да, это страх не дает тебе покоя. Но ты-де хотела, чтобы он был как раз опровергнут, а не подтвержден. Ты нашла свою историю болезни? Да? И не удивилась, что она лежала на самом видном месте? И что же ты прочла?

— То, что знала: карцинома груди. А что до печени — старый добрый гепатит, который, как мне сказали, можно вылечить.

— Вот видишь. Это тебя успокоило. Но позднее, описка в бюллетене? Там же опять стоял кодовый номер рака? А ты с возмущением ткнула пальцем в правильно-лживый код? И бюллетень поспешно забрали и выдали тебе с новым, лживо-правильным номером? Каково тебе было тогда?

— У меня кружилась голова. Я решила: от лекарств.

— Ирена сказала: Вы же лишаете ее дееспособности! Поверьте мне! Я думала: что же мы такое делаем. Как мы тут говорим о тебе. Я сказала: Хорошо бы кому-то остаться с ней. Помочь осмыслить это известие. Пожить с нею и этим известием. Да, сказал твой врач неуверенным голосом. Пожалуй. Но кто? Он описал, час за часом, свой рабочий день. Стало ясно, что выкроить час и посидеть у твоей постели для него невозможно. Сестры? — сказал он. Они строжайшим образом следят, чтобы мы хранили тайну. Если пациент сходит с ума, все ложится на их плечи. Ирена сказала сквозь слезы: А Йозеф? — Мы молчали.

— У нас с Йозефом теперь все замечательно, слышишь! Как никогда. Мы счастливы друг с другом. Скажи, какая команда заставляет здоровую клетку безудержно делиться. «Выйти из колеи» — так сказала женщина врач, с которой мне было легче всего говорить, хотя вскоре она переключилась на свои проблемы. Призналась, что вечерами пьет. Мы ведь тут все пьем, сказала она. Рост клеток выходит из колеи. Я часами раздумывала над подобными сравнениями, лежа в шезлонге в саду и слушая музыку, снова и снова маленький экспромт Шуберта в исполнении Ростроповича. Знаешь что. Скажи мне. Как это — стареть.