Яна Жемойтелите - Смотри: прилетели ласточки [litres]

Вадим остановился возле серии офортов и стал рассказывать про какого-то Пашу, который эти офорты делал, и про то, что его не хотели допускать на республиканскую выставку по той причине, что он будни работников сельского хозяйства не так изобразил, как надо. Надо-то было что? Бабищу огромную, краснощекую нарисовать, да еще с такой грудью, будто она сама поросят выкармливает. А у Паши совсем другое получилось, офорт под названием «Смерть свиньи», потому что когда порося режут – это все равно смерть, и это страшно. И вот в проеме сарая дядька стоит с огромным ножом, а рядом с ним туша свисает с потолка, и кровь с нее на пол капает. А возле сарая мальчик так робко внутрь заглядывает и будто понять не может: как же так? Только вчера свинья валялась во дворе, грела бока на солнышке, Катькой ее, кстати, звали. А сегодня она, мертвая, на крюке висит и называется не Катькой, а просто тушей… Стоишь перед этим офортом и думаешь не о свиной, а о собственной смерти. Потому что нет у человека преимущества перед скотом… Это уже Екклесиаст сказал.

– Кто? – переспросила Наденька.

– Екклесиаст, или Проповедник.

Вадим любил цитировать Библию, о которой Наденька не имела ни малейшего понятия, потому что, когда она училась в университете, Библию запрещено было в руки брать. На лекциях по научному атеизму им вскользь рассказывали, что Христос вроде бы умер, а потом воскрес. Но этого никак не могло быть, потому что просто не могло. И еще преподаватель жаловался, что начальству с верующими людьми бывает сложно: работники-то они хорошие, иногда даже передовики, а вот поди ж ты – верующие! Но теперь читать Библию вроде бы было можно, только дома у Вадима Библии не было, и Наденьке приходилось улавливать одни цитаты. Например, «и забудет муж отца и мать своих и прилепится к жене своей» или что-то вроде того. И это означало, что ей тоже нужно отречься от прошлой жизни и смело шагать в жизнь новую вместе с Сопуном. Но разве можно вот так взять и забыть маму?

– Пойдем, кое с кем познакомлю, – Сопун взял ее под руку, и пятно на его свитере снова кольнуло Наденьке глаз.

Они подошли к бородатым дядькам, которые о чем-то говорили вполголоса возле большого серо-розового полотна, изображавшего утро в деревне, но говорили явно не об этой картине. И вообще, Наденьке так казалось, что взрослые дядьки могут говорить между собой если не о чем-то тайном, то, во всяком случае, очень умном. Один был огненно-рыжый, в очках с сильными стеклами и тем более выглядел умным, а другой – потертый какой-то, в бесцветном свитерке с растянутым воротом. У него был высокий округлый лоб, придававший ему отдаленное сходство с Сократом. «Сократа» Наденька вроде бы видела в редакции «Северных зорь», и тот тоже ее узнал, по крайней мере, кивнул. Вадим представил дядек как Михаила и Сашу. Рыжий Михаил, как оказалось, был тот самый приятель, который работал на радио. Он сразу прицепился к Наденьке с вопросом, что, мол, тоже хочешь писать? Зачем? На этот вопрос Наденька тем более ответить не могла вразумительно. Действительно, зачем? Да уж не ради гонораров. Ради славы? Ну… может быть. Таланту всегда сопутствуют некоторые амбиции. Хотя, наверное, перевешивает желание сказать миру что-то особенное, чего прежде никто не замечал… Тут она запнулась, Михаил, воспользовавшись заминкой, хмыкнул, и Наденька решила больше вообще ничего не говорить, чтобы не выглядеть полной дурой. Однако Саша-Сократ, напротив, спросил у нее крайне вежливо, почему она больше не заходит в редакцию.

– В школе работаю, некогда стало.

– Вот это нехорошо.

– Что нехорошо? Что работаю в школе?

– Нет. А то, что вы говорите «некогда». Если есть что сказать, время всегда найдется. А мне ваша первая статья как-то запомнилась. Свежим взглядом, может быть. Или тем, что вы не постеснялись написать без оглядки на авторитеты, даже местные.

Наденька пожала плечами, попутно про себя еще оправдываясь, что если ты работаешь в школе, то подготовка к урокам съедает все свободное время. Вместе с тем она сама понимала, что это жалкое оправдание и что теперь она не сможет написать ни строчки без оглядки на этот самый авторитет, то есть Вадима.

Тут еще какой-то парень подошел, в кожаной куртке, с черными волосами, собранными на затылке в хвост, – так редко еще кто ходил. И вроде хотел втереться в компанию, вроде бы он свой, но дядьки упорно не обращали на него внимания, а Вадим еще рассказал о смерти свиньи, случившейся в прошлом году на Старой Петуховке. То есть мужик попытался зарезать свинью, да сил не рассчитал, она вывернулась и, раненая, понеслась по улице. Поймать не могли, сколько ни пытались. Тогда мужик догадался выставить к калитке ведро помоев. И вот свинья, истекая кровью, к этому ведру вернулась и принялась жадно жрать. Тут ее и прикончили. Сопун опять раскатисто рассмеялся, подытожив, что встречаются и среди людей такие личности, что им лишь бы пузо набить…

«Как странно, – подумала Наденька. – “Смерть свиньи” вроде бы совсем не об этом».

– Надеюсь, я тебя не очень огорчил? – неожиданно спросил у нее Вадим. – Ну, дурак я, меры не знаю.

– Как ты могла за него замуж выйти? – тихонько произнес у нее за спиной парень в кожаной куртке.

Вадим вроде бы не расслышал, а Наденька, обернувшись, так же тихо и с долей возмущения в голосе спросила:

– А ты вообще кто?

– Да я так… Просто смотрю: вроде красивая девчонка, – парень заметил вскользь и отошел незаметно, как вор.

«Странные какие-то люди», – подумала Наденька, проследив взглядом за этим парнем, пока он окончательно не затерялся среди далеко не нарядной публики. Странные люди были одеты не то чтобы плохо, а просто во что попало. И на это пятно на Вадимовом свитере действительно никто не обращал внимания. Потом угощали шампанским, и от пары глотков голова у Наденьки побежала, и она смеялась вместе со всеми над тем, как прошлой зимой Вадим бодался с министерством культуры. То есть в самом факте, что Вадим бодался с министерством, не было ничего особенного, он с тетеньками из минкультуры давно бодался, но случай-то был особый. Прошлой зимой министр культуры купила новую шубу, а старую отдала в музей краеведения в качестве экспоната, именно как шубу министра культуры. Тогда Вадим отнес в музей собственное пальтишко на рыбьем меху и потребовал его принять в качестве пальто писателя Сопуна. Конечно, не приняли…

Тут Наденька подумала, что жить не так уж и плохо, в конце концов. По крайней мере, бывает весело. Прежде ей никогда не бывало настолько весело. И что просто не надо бояться жить иначе, чем ее учили с раннего детства – уважать начальство, не прекословить… Ну кто такое это начальство? Дамочки, которые так и не смогли осуществиться нигде и ни в чем, по большому счету, поэтому и вели за собой массу необразованных художников-творцов к новому и светлому академизму-реализму. Потому что искусством надо обязательно руководить! И ей неожиданно сделалось очень легко, как будто бы она освободилась от корневого, глубинного страха, впрыснутого в кровь, может быть, еще вместе с вакциной от оспы. Наденька подумала, что до сих пор по-настоящему боялась жить, именно выскочить из мирка, ограниченного доктриной «а что люди скажут», и что эти люди – обычные люди, которые разве что успели чуть дольше пожить, съедаемые тем же страхом перед жизнью, который можно даже назвать родовой памятью, – так Наденька решила, припомнив маму и бабушку, которые тоже боялись жить. Мама боялась даже выбивать ковер во дворе в светлое время суток, потому что кто-то ведь может позавидовать, что у них есть ковер!..