Роман Солнцев - Восторженный беглец

— В Ялту, — сухо оборвала ее мать. — В Ялту! — повторила она, вместе с тем страдая, что ведь и во Францию могли съездить, если бы этот дуролом не бросил институт, поддавшись, видите ли, жажде физической работы. Разве здесь ее нет, физической работы? Ну, строгай дальше стеллажи, вяжи корзинки…

весной снег вон отгребай, помогай дворнику, если не можешь без чудачеств… — В СССР, — ядовито добавила мать, переходя в наступление. — Надеюсь, ты свою родину любишь не меньше, чем какую-нибудь Замбию? Так вот, я еду. И я хочу, чтобы с тобой ничего тут не случилось.

— Спать ни с кем не буду, — быстро ответила дочь, по привычке дерзя. И чуть покраснев, продолжила — Ты же андестед, я говорю о подругах — я усекла, ты боишься за японский маг. Я и сама его не буду трогать. У парней есть наш, дубовый. Хоть бей его ногой — поет еще более томно.

— Дочка! — пристыдила мать Светлану, — Ну, посмотри на меня! Я действительно за тебя беспокоюсь. Пели настоящая любовь… это еще туда-сюда… то есть это сюда, плюс. Да ну тебя! — Она всплакнула, но, скорее всего, это был покуда педагогический прием. — Я хочу, чтобы, когда я вернусь, ты была на месте. И биологически такая же, андестед?!

— А социально? — осведомилась дерзкая девушка.

— Ну да. — Уже не слушала ее мать, глядя на стену, где из деревянной рамки в стиле «вампир» (с зубастыми крокодилами, свившимися в розы, — работа мужа) глядел исподлобья покорно, нарочито покорно, а значит, нахально, себе на уме, сам Костя Иванов. большелицый, узкоплечий, в очках. Каждый глаз огромен из-за увеличительных стекол. — Дурак!.. — любовно воскликнула Люся н заплакала, теперь уже всерьез и надолго.

И Светлана всерьез начала успокаивать мать.

Все наши совместные беды — и их и моей семьи — произошли из-за ремонта квартир. Да, да. если бы имелась графа в соответствующем документе: <���Причина развода" — можно было бы написать: ремонт квартиры. До защиты своей диссертации Костя, Константин Авксентьевич, очень способный, как все говорили, но какой-то несобранный биофизик, — занимавшийся сразу несколькими направлениями, совершенно запустил квартиру. В полу чернели трещины такой ширины, что в них затонул однажды железный — мой — рубль (прохудился карман). Стены осыпались, как снег в горах. Люся время от времени сама, как умела, подмазывала цементом да белым гипсом трескающиеся углы, мазала двери и подоконники эмалью. По все это делалось бессистемно, на бегу, почему и вся квартира стала напрочь рябой, как птичник. Люсе ведь тоже некогда, она сама ученая, да еще общественная деятельница в институте, на рукаве красная повязка каждый праздник… Но вот, став, наконец, перед Новым годом кандидатом наук (правда, недовольным — не по той теме защитился!..), Костя уступил требованиям жены и буркнул: "Буду делать настоящий ремонт! Один!" Люся мгновенно сдвинула немногочисленную мебель, покрыла газетами. Но он, конечно, тянул всю зиму, вечерами читал "Робинзона Крузо", тер очки, смотрел на туманный закат. К середине лета вроде решился. Мы с женой еще не были в разводе, Таня забрала сына и переехала к теще в Покровку, в деревянный район города за базаром. Мы договорились: пока идет ремонт, Ивановы поживут у нас (перейдут из подъезда в подъезд), а как только Костя закончит и они вернутся к себе, мы вместе с Костей отремонтируем и мою квартиру. Я тоже мог взять отпуск и сразу начать помогать ему, но он внушительно отказался.

Как раз в эти дни, неподалеку через рощу, сдавали новый девятиэтажный дом, там уже курили маляры, отделочники, и можно было у них достать известки и краски, не говоря о дефицитном латексе. Костя надел старую тельняшку (наследие походов университетских времен) и направился на северо-северо- запад (через дорогу). Люся разрешила для представительства купить водки, и высокого сутулого очкарика с тихим голосом, кандидата наук, там приняли как родного. Он, чтобы получше вникнуть в премудрости новой профессии, покурил вместе с ними (хоти раньше не курил). неделю поработал в новом доме, затем, вернувшись к себе, в три слоя выбелил вес комнаты. Он увлекся настолько, что покрасил полы на два раза яично-желтой потрясающей краской, а плинтуса по краям — оранжевой, а двери и переплеты окон покрыл немецкими белилами, да так толсто и гладко, что они казались сделанными из фарфора. А когда квартира обсохла, Костя вдруг почувствовал такую жажду к плотницкой работе, что отстругал и сколотил грандиозные, как первобытный самолет, стеллажи на две стены, хохоча и высунув язык, покрасил их лаком медового цвета, потом смастерил какие-то ящички на балкон (мечта Люси — для хранения банок с брусникой зимой) и в прихожую (для обуви). Люся была даже несколько напугана неожиданными талантами мужа. Никогда он прежде этим не занимался. Он мог сутками сидеть с детской улыбкой возле турбидистата, управляя размножением светящихся бактерий. Исписывать формулами удобные бумажные ленты, которые Люся приносила из ВЦ. Он умел играть на фортепиано, большой, щекастый, осторожно кладя крупные пальцы на клавиши. А тут — смотрите-ка — обжег для красоты паяльной лампой доски и смастерил полки на кухне! Обил цветной жестью лицевые стороны всех новоявленных ящичков, правда, сорвав при этом у себя два ногтя и обмотав на всякий случай изолентой все остальные пальцы. Нарисовал, выколол, наколотил всяких птичек и оленей…

Но вот беда — мои уже вернулись, а я к своему ремонту еще не приступал. Костя пообещал недельки через две помочь мне, попросил без него не начинать. и сам покуда занялся, сидючи на полу, плетением корзинок из ивовых прутьев, щепок, тонких реек. Сопел, потел, плел, раздвинув босые ноги. Изделия сверкали, как стеклянные. Костя их назавтра бесплатно раздавал в институте, вызывая бешеную зависть всех жен в Академгородке. Моя Таня молчала, как умеет молчать врач, но я видел — она страдает от мысли, что вот мой товарищ, оказывается, все умеет, а я сижу как дурак возле электрических печей, в которых растут кристаллы, да еще, будто ребенок, фотографирую порой лужи и ветки… Но обо мне, если хотите, позже. А пока закончим об Ивановых. Охладев к корзинкам, Костя попросился у жены нa работу за город — в сорока километрах строился экскаваторный завод, там требовались монтажники и сварщики. Костя заявил, что всю жизнь мечтал дышать озоном, рожденным электроразрядами, и, как знать, не из-за молний ли четыре миллиарда лет назад возникли первые живые клетки на земле… ему надо подумать… что там он заработает больше, чем в НИН (нет, к тому времени Костя еще не бросил институт — у него оставалась неиспользованной часть прошлогоднего отпуска)…

И вот началась новая глава в жизни Ивановых. И был свет, и бежал человек. В конце августа Люся получила от Кости первый перевод — четыреста рублей. Это были большие деньги. Ведь Костя, будучи пока что младшим научным coтрудником, зарабатывал в институте сто двадцать, Люся — немного больше. но она помогала сестре Вере, которая училась в Новосибирском университете, и, кроме того, каждый месяц посылала в деревню больной матери чай, конфеты, хорошее мыло… А тут — четыреста. Люся купила дочери дубленку, совсем еще новую, у Нелки Гофман, водь школу кончает девочка. Потом пришла на институт телеграмма: "ПРОШУ ДАТЬ ЗА СВОЙ СЧЕТ ДВА.МЕСЯЦА СВЯЗИ ПЕЧАЛЬЮ НА СЕРДЦЕ". Директор (мой руководитель) и замдиректора (руководитель Иванова) посовещались и дали месяц. Пусть подышит. Кандидатскую сделал. То, что он давно мог защититься, все знают. Разбрасывается товарищ. Теперь впереди докторская. Пусть наберется сил… И грянул перевод в пятьсот рублей. И еще в четыреста пятьдесят. Люся купила магнитофон "Джи- ви-си", добавив триста из тех, что думала отдать за ремонт чужим людям. И записалась на румынскую мебель… А тут появился сам Костя — как раз перед ноябрьскими праздниками, с первым снегом — загорелый. весь какой-то полуголый, в голубых драных джинсах, в черном мятом кожаном пиджачке, надетом поверх тельняшки, на ногах красные бутсы, как у футболиста. Кудри висят до плеч, выпрямился, глаза сверкают, огромные и без очков, как лупы из магазина. в руке курительная трубка. Сразу пробежал к директору — просить для поправки здоровья год за свой счет. Тому не с кем было посоветоваться — его заместитель, доктор биологических наук Утешев, руководитель Иванова, отдыхал в Гаграх. Оказывается, Иванов к тому времени уже завербовался куда-то на Север, захотел испытать себя на кинжальных ветрах Таймыра.