Алан Черчесов - Реквием по живущему

Так мне рассказывал Одинокий, и я чувствовал, что путешествие то для него превратилось в истинную пытку, ведь справляться ему приходилось не просто с женщиной или животным, а с женщиной и животным разом, да еще с той жизнью, что была зачата в их общей глухой утробе, да еще с грузом собственного замысла, который даже для него, для Одинокого, был куда как сложен расчетами и нет-нет, а, думаю, отзывался в душе беспокойством за возможность его осуществления. Приходилось справляться ему и с сознанием совершённого воровства, выполненного покамест лишь наполовину, да так к тому же достоверно и тщательно, что похищенное им существо поверило в его корыстность и посчитало себя без пяти минут невестой щедрого жениха, пустившего ее к себе по следу целого ручья золоченых монет. Короче, приходилось справляться с тем прошлым, что отворилось ростками на нашей земле без его ведома и прямого участия, но в чем-то большом и важном — по его вине, по вине его одиночества, показавшего нашим, что это такое — неуменье проигрывать, и отравившего их завистью к своей неприличной, бесцельной удачливости, рядом с которой каждый из них — а не только мой дед или отец, много лет поставлявшие мешки в его бездонный амбар,— ощущал себя батраком, приставленным к плугу его везения.

И вот теперь он ехал в крепость, перекинув через круп своего каурого жеребца похищенное у аула тело беременной женщины, зачавшей от нашей общей беды и, стало быть, от его вины тоже, и наверняка вспоминал о том, как вот так же почти когда-то, давным-давно, воры одной с ним крови увозили из наших мест тело его безумного дяди, привязав его постромками к воловьей спине и стараясь не глядеть на мечущиеся по узлам руки. И при всем различии с происходящим ныне в том давнем бегстве отыскивал он и зерно дурной похожести: воровство, дорога, душная попона, два тела, отлученных от разума, одно — зачавшее от чужой подлости, другое — взошедшее жирным страхом после обрушившейся сели, толстое, толстое и прожорливое, как та взбесившаяся стихия, что погубила его, Одинокого, отца и мать. Он спешил в крепость и вспоминал тех, от кого навсегда открестился, спугнув незаряженным ружьем их посланца и прокляв свою с ними похожесть перед могилами предков, полагая, что то лишь сходство ликов, но не натур иль судеб, а сейчас вдруг выходило, что он — пусть невольно и ненамеренно, но — повторяет их давний исход, даже если повторяет его не полностью и, в сущности, повторяет «наоборот». И, думаю, размышляя об этом, внушал он себе, что больше тут все же различия, что тут скорее зеркальность противоположности, нежели тень так и не расчлененной им на звенья цепи, намертво сковавшей его током крови с преступной родней.

Как бы там ни было, а настроение у него оказалось не из лучших, когда он, благополучно миновав переход и переждав несколько часов у стен крепости, въехал ночью в ее каменные пределы и пустил жеребца по скользкой темной улочке в поисках нужного дома, в котором никто из аульчан никогда до того не бывал и о котором сам он знал лишь понаслышке. Поплутав по мостовой, он увидел мутный фонарь над порогом, спешился и прислушался, вдыхая непорочными ноздрями запах уюта и греха. Попона, свесившись краями с седла, мирно спала на хребте жеребца. Улица была почти пустынна. Где-то вдали стекали в ночь голоса, но за дверьми было тихо. Он постучал. Потом постучал снова, уже решительней. Послышались легкие, бойкие шаги. Они приблизились, остановились, что-то тихонько звякнуло, и он увидел, как в проснувшейся двери распахнулось круглым глазом смотровое отверстие. Он отступил под фонарь и подождал, пока ответят. Юный девичий голос сказал: «Нет, братец. Ваших не берем». Тогда он запустил руку в бешмет, достал деньги и протянул ладонь так, чтобы на нее падал свет. За дверью помолчали, потом он услышал вздох, невнятное бормотание и то, как где-то дальше в доме щелкнул замок. «Сейчас отопру ворота, коня оставь во дворе»,— распорядился голос, и отверстие снова захлопнулось. Он повиновался и очутился в темном и чистом дворике, где плескалось под слабым ветром развешанное белье. Привязав жеребца к коновязи, он снял с него попону и двинулся в раскрытую боковую дверь. «Вот,— сказал он, опуская ношу на пол и переводя дух.— Теперь позови хозяйку».

Сказал и стал смотреть на красную портьеру, за которой исчезла девушка, и слушал грустный перебор гитары, певшей тоску посреди бодрствующего во грехе дома. Портьера дрогнула парчой, и он увидел хмурое лицо хозяйки. «Чего тебе?» — грубо спросила она — изможденная женщина, уставшая обслуживать порок. Рахимат проснулась и выпросталась из-под пыльной попоны, забегала глазами по сеням. Хозяйка скрестила руки на груди и долго не сводила взгляда с ее улыбки. На лбу ее двумя точками обозначилась суровая морщина. «Я дам тебе денег,— сказал Одинокий.— Я добуду столько, сколько ты назовешь».

Женщина щелкнула пальцами, и рядом с ней выросла та девчонка, что впустила их в дом. Она виновато теребила передник. «Управься с ними, да поскорей,— приказала хозяйка.— Вышвырни отсюда и этого сморчка, и дурочку его, коли не хочешь, чтоб я вышвырнула тебя».— «Нет,— сказал Одинокий.— Я уйду, только она останется. Она беременна». Они посмотрели друг другу в глаза. Где-то стонала гитара. Рахимат поднялась с пола и двинулась к яркой портьере. «Не лапай»,— крикнула женщина и наотмашь ударила ее по лицу. Рахимат упала на колени и завыла, растирая ладонью щеку. Гитара, всхлипнув испуганно струнами, стихла. «Она останется здесь,— повторил Одинокий.— Не то я спалю тебе дом. Я спалю тебя, твой дом и всех твоих шлюх впридачу. Я ведь сказал, что она беременна...» Хозяйка в ярости шагнула к нему, но так и не дошла. «Ах ты, поганец,— процедила она сквозь зубы.— Грязный ублюдок».— «Ты боишься,— сказал Одинокий.— Оттого и ругаешься. Это правильно, что боишься. Может, лучше заключим сделку?» — «Пошел вон!» — закричала женщина.

Одинокий нагнулся, помог Рахимат встать, потом вместе с ней обогнул хозяйку и откинул портьеру. «Пусть служанка умоет ее и даст ей поесть,— сказал он.— А мы тем временем потолкуем».— «Мерзавец,— сказала хозяйка.— Ну и мерзавец же ты». Она сделала знак, и служанка увела упирающуюся Рахимат из сеней. «Так-то лучше,— сказал Одинокий.— Успокойся. Злости в тебе все равно недостаточно».

Он пропустил ее вперед, и они вошли в большую гостиную, освещенную единственной лампой под красным абажуром с бахромой. У дальней стены сидела на диване девушка. Завидев их, она отложила в сторону гитару и поднялась, чтобы уйти. Потом вернулась и захватила инструмент с собой.

Когда они остались наедине, он сел в кресло и попросил: «Выслушай меня, а там решишь, как быть». Он ведь умел рассказывать.