Алан Черчесов - Реквием по живущему

Они оделись и долго, путаясь в словах и в свете, ждали, когда их призовет хозяйка. Он пил из тонкой синей чашки золотистый чай и размышлял о том, что девушка и впрямь красива, но только не той красотой, которую он мог бы изобразить на холсте. «Я не знаю даже, как тебя зовут», — вдруг сказала она. Он оторвал взгляд от чашки и ответил: «Я тоже». — «Но ведь ты и не хочешь», — возразила девушка. «Да, — сказал он. — Не хочу». Она нервно закусила губу, горько усмехнулась и сказала: «Выходит, ты больше не придешь?» — «Не знаю, — ответил он. — Где мой конь? Ему задали корм?» — «Я буду беречь ее, — сказала девушка, не обращая внимания на вопрос. — Мне стало жаль ее вчера». — «Рахимат, — сказал он. — Ра-хи-мат». — «Хозяйка не возьмет с тебя денег. Ни за нее, ни за меня... Ни за то сено, что скормили твоему жеребцу. Ты ей понравился». — «Нельзя, чтобы ее увидели. Пусть прячется в доме. Лучше забудь ее имя». — «Рахимат? Хорошо, я забуду. У нее правда будет ребенок? Счастливая». — «Может быть, — сказал он. — Она не знает, что такое позор. Наверно, счастливая. Только ведь и счастливые погибают». — «Я поняла, — сказала девушка. — Никто не должен знать, что она здесь». Голос хозяйки прервал их разговор. Одинокий отставил чашку и спустился вниз.

«Ты возмужал, — сказала женщина, когда он вошел в гостиную, и улыбнулась. — Присядь». Она указала на кресло. Он огляделся. Комната сильно изменилась с минувшей ночи. Теперь она казалась блеклой и уставшей, как само утро в этом доме. «Хочешь с ней попрощаться?» — спросила хозяйка. «Нет, — ответил он. — Она уж и не помнит, поди, с кем сюда приехала». — «Перебирает бусы на моем столике, — сказала женщина. — Вот уже два часа. И совсем не утомилась». — «Да, — сказал он. — Она выносливая». — «Смешно, — сказала хозяйка, и на глазах ее выступила влага. — Никогда б не поверила, что способна на это». — «Я рад, — сказал он. — В самом деле, я рад, что ты на это способна. И очень голоден». — «И у тебя слипаются глаза... Куда-нибудь спешишь?» — «Нет, — сказал он. — Пока нет. Я могу уйти и позже. Будет лучше, если я уйду позже». — «Поедешь домой?» — «Не сразу, — ответил он. — Сперва мне надобно обмануть одного человека». — «Ого! Успел нажить здесь врага? — спросила она. — Лихо!» — «Скорее друга, — поправил он. — Я должен обмануть своего друга». — «Что ж, — сказала женщина. — К этому и впрямь стоит подготовиться... Сейчас принесут завтрак, я распоряжусь». — «Спасибо, — поблагодарил он. — А потом я посплю, ладно? Просто посплю» Хозяйка улыбнулась, наклонилась и взъерошила ему волосы. «Ну конечно, — сказала она. — Ты ведь гость. Гость, а не клиент».

Она ушла. Через несколько минут появилась прислужница и поставила перед ним поднос с едой. Он намазал хлеб маслом, полил его сверху прозрачным медом и жадно съел. Потом плеснул молока в стакан и с удовольствием пил его, ощущая, как просится в желудок сытое тепло. Наевшись, он направился по коридору к лестнице и поднялся в ту комнату, где всю ночь до того купался в нежной темноте и повторял запретное имя. Он постучал, но никто не отозвался. Тогда он распахнул дверь, убедился, что в комнате пусто, и, не раздеваясь, плюхнулся на прибранную кровать.

Было уже далеко заполдень, когда его разбудила хозяйка. Перед тем, как с ним попрощаться, она спросила: «Когда тебя ждать? Нам ждать тебя?» Он подумал и сказал: «Вам?.. Да. Ждите. Возьми это». Он сунул ей в ладонь тощий кошель с монетами. Хозяйка отдернула руки за спину и зло встрепенулась: «Ты посмел!.. Свои жалкие гроши!.. Глупец!» — «Нет, — сказал он. — Не глупец. По крайней мере, уже не настолько глуп, чтобы покупать твою доброту. И знаю, что она не меняется на медяки и не продается. Но деньги возьми. Они ее. Ее, а не твои. А потом станут деньгами ее ребенка». Она нехотя взяла кошелек, и он решительно двинулся к выходу, но вдруг услышал: «Пожалуй, тебе лучше уйти с черного хода, как ты и вошел. Я права?» Он кивнул.

«Служанка тебя проводит, — сказала хозяйка. — Прощай, гость...» Они улыбнулись друг другу, и он подумал: может статься, я ее нарисую. Наверно, я нарисую ее старой и изморенной, а во взгляде ее будет жить светлый и чистый луч. Но теперь мне нужно расстаться вот с этой картиной. Все зависит от того, как я с ней расстанусь. Может, другой уже и не будет.

Он ступил во двор, оседлал жеребца, выбрался с ним через задний двор к дубовой калитке в боковом мощеном заборе, подождал, пока служанка отопрет замок, и выехал на небольшую грязноватую улочку. Оттуда он направился к дому лавочника...

С тех пор, как он украл Рахимат, прошло три дня. К вечеру первого из них Гаппо, растревоженный ее отсутствием, которое он ощутил сперва разве что по беспокойному чувству голода, потом — по пустому казанку, вот уже целые сутки как отмытому от последних запахов последнего обеда, что в нем варился, потом — по гулкой, умной тишине, скрывавшей от него какую-то беду, потом — по страху оттого, что вдруг нарушился обычный ход вещей, поругано непререкаемое правило обряда, соблюдаемого ими обоими никак не меньше двух десятков лет и, может быть, единственного, не считая еженедельного обряда стирки, что позволяло ему дважды в день — на завтрак и на ужин — чувствовать себя настоящим отцом, а ее — настоящей дочерью, — растревоженный дикой, непостижимой мыслью о том, что Рахимат все нет (нет с самого утра, внезапно понял он, с того мгновения, как она, убравшись по дому, отправилась глядеть на речку), Гаппо, запыхавшись и преодолев подъем, ворвался на нихас и рухнул на каменную скамью, где сидели уже мой дед, Агуз и слепой Сослан. «Рахимат, — захрипел Гаппо горлом и выпучил глаза. — Ее нет!..»

За поиски принялись сразу. Тут выяснилось, что поутру и вправду видели ее у реки, а вот куда она делась после — не знал никто. На всякий случай обшарили весь берег. Из-за наступившей темноты решили перенести назавтра поход юношей в горы, куда Рахимат любила взбираться, чтобы поделиться с ними своей неразговорчивой и неуклюжей радостью. Однако и следующий день не принес результатов, и тогда дед мой, возвращаясь вечером с нихаса, пробормотал, обращаясь к идущему рядом Дахцыко: «Про нее даже не скажешь: отмучилась. Отмучилась — это не про нее». — «Да, пожалуй, — сказал Дахцыко. — Наверно, смерть для нее — это лишь продолжение воды, за которой она следила. Она любила за ней следить, вот вода ее и позвала...» — «А для Гаппо? — они помолчали, потом дед произнес: — Бедный Гаппо». — «Да, — отозвался Дыхцыко. — Про него так сказать можно. Как-никак он ей отцом был».

В общем, все наши в глубине души к тому времени уж и не сомневались, что она мертва, и только для приличия делали вид, что верят в поиски. Промеж собой же больше говорили не о ней, а о Гаппо, который в считанные сутки изменился настолько, что уже вряд ли кто, увидав впервые, окрестил бы его Сухоруким: сухорукость его сделалась враз словно бы незаметной и даже совсем какой-то неважной. Куда важнее и примечательнее был теперь его взгляд — жутко выпученные серые глаза, раз и навсегда, казалось, удивленные тем, кому еще, кроме него самого, могла понадобиться жизнь создания, по недоброй прихоти судьбы нареченного его дочерью и тридцать лет вынуждавшего его, отца, с этим мириться. Неужто жизнь ее понадобилась Богу? Гаппо был слишком стар, чтобы принять это без удивления: не в такого Бога он веровал, не таким он Его представлял.