Алан Черчесов - Реквием по живущему

Но иногда, бывало, Анисса — так ее звали — застывала перед больным с обиженной гримасой и не произносила ни слова, с отвращением вдыхая витавший по помещению дух уже поселившейся в нем и только скрытничающей покуда смерти, чтобы после, брезгливо поведя головой и тряхнув ладонями, будто скидывая паутину, безмолвно уйти, сердито горбясь и шаркая ногами. Она ни разу не ошиблась, а потому к ее услугам прибегали далеко не всегда и совсем неохотно — из боязни вместо заговоров навлечь приговор и дожидаться его осуществления — когда дни, когда недели, а когда и месяцы — в тесноте опутавшей дом невидимой, но прочной паутины.

К Одинокому же кликнули ее сразу (оттого ли, что некому было опасаться ее возможного красноречивого молчания или просто по той причине, что больше к нему на помощь и звать-то было некого,— судить не берусь). И, может, спасли ему тем самым жизнь, о которой не очень-то и пеклись. А когда Анисса приструнила его лихорадку и он оправился, исчезли вдруг и все клопы из нашего аула. Такие вот чудеса.

А потом, едва мы пришли в себя и вновь обрели способность оглядываться, я увидел со двора, как Одинокий сидит на своем пороге, стиснув под мышками скрещенные руки и опустив голову чуть ли не до самых колен. Сидит и смотрит куда-то вперед. А со стороны видно, что ничего он там не различает, кроме дали дальней да окутавшего ее тумана. Видно мне, что туман ему глаза разъедает, и заметно еще, что ему вроде как зябко, хоть день стоит ясный и молодой. И помню, показалось мне, что никогда еще он так вот, скрючившись, не сидел и не смотрел с тревогой в ясный день»,— рассказывал дядя, а я думал: выходит, в тот ясный день он узнал о гибели лавочника. В тот безмятежный для аула день он размышлял над тем, что делать дальше. А потом решил бороться и поехал в крепость, чтобы разведать дату суда. Там он задержался на целую неделю, пытаясь установить, где покойный лавочник схоронил краденый мешок с утварью. Только женщина с синими глазами наотрез отказалась ему помогать, и каждый вечер после встречи с ней он отправлялся в дом, где прятал вторую кровь. Он напивался до свирепого гула в ушах, выбирал себе девушку (каждый раз — новую) и покупал ее на всю ночь, чтобы пережить с ней холод темноты. Ту, с которой был впервые, он не заказывал больше никогда. Я думаю, что так оно и было.

Думаю, что когда он снова постучал в дверь под красным фонарем и увидел хозяйку, а она улыбнулась ему, сказав: «Входи, гость», он ответил: «Нет. Не гость. Только деньги будут завтра». А она поглубже заглянула в его широкие зрачки и спросила: «Что, тебе так плохо? Сейчас я пошлю за...» — «Нет! — вскричал он.— Ее не надо. Дай мне другую. Я подожду, пока освободится кто другая, а ее — не надо, не зови. Ее я не смогу купить».— «А это обязательно? — снова спросила хозяйка.— Тебе обязательно покупать?» — «Да,— сказал он.— Но деньги будут завтра...»

А на следующий день, проснувшись к обеду с раскалывающейся головой и потребовав рюмку водки, он опять поехал в больницу к обгоревшей любовнице лавочника, но сегодня его к ней даже не пустили. Оттуда он направился в воинскую часть, вызвал «кого из главных» и, почти не торгуясь, уступил ему своего жеребца. Потом пешком пошел в трактир и выпил там столько водки, сколько было необходимо для того, чтобы приблизился вечер и можно было обратно идти в публичный дом. Воротившись туда, он вытащил из-за пазухи мятые ассигнации, разделил их на две неравные половины, большую из которых протянул хозяйке, и поинтересовался: «Пощупай и скажи, сколько здесь ночей?» Она взглянула на деньги и угрюмо спросила: «Где твой конь?» Он отмахнулся пьяной рукой и сказал: «Служит царю и отечеству... Да ну его!.. Так сколько там всего ночей?» — «Мало,— сказала она.— Другие тоже отдай». Он удивился, но возражать не стал, протянул ей вторую пачку и чуть раздраженно спросил: «Ну?» — «Хватит на неделю,— ответила женщина.— Лишь бы тебя на неделю хватило».— «Не бойся,— ухмыльнулся он.— Если что, сдачу клянчить не буду».

А когда его хватило еще на один вечер, хозяйка пригласила его на завтрак и сказала, пристально глядя ему в глаза: «За эти два дня ты ни разу не справился о Рахимат. Почему?» Он как-то сразу сник и, помолчав, ответил: «Сам не знаю... Она... выросла?» Голос был низкий и робкий, словно сплюснутый виной. «Конечно,— сказала хозяйка.— Она беременна. А у беременных растет живот. Иногда это происходит очень быстро. Особенно в таких заведениях, как наше. Ты ведь потому ее сюда и привел. Считал, что здесь ей ничего не грозит, здесь, мол, бережно отнесутся к той, кому суждено стать матерью. Я права?» Он кивнул. «А теперь ты не желаешь ее видеть. Почему? — настаивала хозяйка.— Тебе что же, стыдно? Стыдно за нее или за себя? Я хочу знать».— «За себя,— сказал он.— И за нее. Пожалуй, что за обоих».— «Вот оно что,— сказала женщина.— Тебе стыдно взглянуть ей в лицо, потому что глаза ее остались невинны, а твои — нет. Потому что она грешила даже не ведая о том, а ты грешишь сознательно, хоть и на пьяную голову. Тебе стыдно покупать на ночь девчонок, но получать их бесплатно тебе еще стыднее, и вот за это-то тебе стыднее всего прочего — что вынужден выбирать из двух стыдов меньший, лишь бы не остаться наедине с собой в чужом городе... Где твой друг? Ответь, не молчи. Разве ты не устал от молчания? Ты молчишь о Рахимат, молчишь о себе, молчишь об обманутом друге... Так что с ним?»

Он обхватил руками голову и сидел перед ней, медленно раскачиваясь из стороны в сторону. Наконец он произнес: «Я упрятал его в острог. Иначе нельзя было. Иначе бы он убил человека. А если б не убил, никогда бы потом себе того не простил. Теперь он в тюрьме, только больше ни о чем не выспрашивай. Пожалуйста. Я не готов. А Рахимат я увижу. Ты покажешь мне ее в последний день. Ладно?» — «Хорошо,— согласилась она.— Сейчас поешь и отдохни».— «Сначала я уйду,— возразил Одинокий.— Мне нужно по делам».

Он ходил к любовнице лавочника в больницу каждое утро, и каждое утро заканчивалось ничем. Но теперь ему и выпить-то было не на что, а на душе было так погано, что ноги сами несли его к берегу реки, где он стоял, часами глядя на бешеную воду и размышляя о том, как было бы это славно и просто — сдаться и уйти, шагнув в поток. Однажды средь бела дня он подрался с ядреным торговцем, катившим тележку мимо его забывшейся и очарованной бурной рекой тишины и матерно обругавшим его за то, что не услышал окрика и не посторонился. Одинокий накинулся на него с такой дикой злобой, что тот не сразу вспомнил свою силу и какое-то мгновение с раскрытым ртом и повисшими руками сносил от него побои, пока не разъярился сам. Кулаки у торговца были тяжелые и крутые, как чугунные болванки, что валялись на заднем дворе завода, куда Одинокий забрел как-то раз, выбираясь из крепостного тупика. Торговец пыхтел, бил размашисто и плотно, сокрушая его на землю и с выставленными кулаками ожидая, когда Одинокий снова встанет на ноги. А когда тот не смог подняться с пыльной еще несколько минут назад, а теперь грязной и влажной земли, торговец, покосившись глазом в образовавшуюся вокруг и довольную зрелищем толпу, скатал вниз рукава на потной рубахе, взялся за тележку и сказал смущенным баском: «А ну, посторонись, босатва... Дай проехать сильному человеку. А паренек-то — ничего, крепкий упрямец. Жалко будет, если помрет...»