Алан Черчесов - Реквием по живущему

Я ничего не могу поделать. Сегодня я вынужден слушаться подлеца, ибо ему повезло больше. Если бы повезло мне, мы бы уже ехали в крепость... Скажи мне, что ты чувствуешь, когда смотришь на своего сына? Что ты чувствуешь, когда выслеживаешь двух людей, пытающихся спасти еще неродившегося ребенка? Что чувствуешь, когда сторожишь ночь напролет у стен публичного дома?.. Или когда валяешься в крови под ногами у врага? Что ты чувствуешь, когда губишь безвиновного? Или когда идешь на могилу отца?..» Он и не задумался перед тем, как ответить. Он выпалил мне в лицо одно-единственное слово, и вид при этом был у него такой, будто оно потому только и существует, что обращено ко мне: «Ненависть!» И я сказал себе: ну конечно! На какой еще ответ ты рассчитывал?..

Одинокий замолчал и рассеянно глядел мимо меня в сторону гор, откуда наплывал на аул из-под облаков синий плеск прозрачного неба. По его глазам я понял, что он уйдет, не дожидаясь нового дня. Для него, подумал я, новый день взойдет с другого неба. Я должен был спешить. И я сказал: «В тот раз ты проиграл. Ты проиграл впервые в жизни за три дня до даты суда».— «Нет,— возразил он.— Раньше». А я подумал и кивнул: «Первый раз был, когда он вас выследил». И Одинокий ответил: «Не знаю. Может, раньше. А может, и позже. Сейчас уж не понять. Но в тот день просчитался даже Барысби. Знай он, что с отцом твоим все уже свершилось,— ни по что б не открылся так рано. И, конечно, не отменил бы нашу поездку в крепость, не отказал себе в удовольствии поглядеть, как издевается надо мной проклятый случай, приняв его сторону. А потом бы еще пригласил меня в публичный дом.

Только и ему было невдомек, что все уже кончилось».— «Ясно,— сказал я.— Невдомек было вам обоим, но в крепость ты так и не поехал. Теперь ты не мог даже взять вину на себя, потому что Барысби не желал видеть отца на свободе, а в заложниках он держал беременность Рахимат. Теперь ты не мог пойти и к тому, кто приходился внуком покойному Ханджери, чтобы рассказать ему правду о том, кто приходился Ханджери старшим сыном, рассказать всю правду о бельгийцах и мельнице и, может, о сидевшем в остроге собственном друге, и даже о сгоревшем лавочнике, и даже о Рахимат с ее монетками, и даже о притоне, где связала она из ниток крошечную куклу. Ты не мог рассказать ему ничего, поскольку знал об этом не ты один. И выходило, что правду легче открыть тогда, когда ты единственный, кто в нее посвящен, а значит, больше некому распутывать ее узлы, и потому никто не сможет свить из них новые петли. А после вы долго и утомительно для себя торчали безвылазно в нашем ауле, и каждый день Барысби ходил на нихас проверять, не уехал ли ты самовольно, и иногда ты нарочно, чтобы его позлить, не выходил из дому, и тогда он был вынужден засылать к тебе кого-то из мальчишек, дабы удостовериться в том, что дым от твоего очага клубится из огня, поддерживаемого твоими собственными руками, а не руками кого другого, кто решил оказать тебе странную эту услугу. Так вы и жили, мучаясь ролью, которую навязала вам ваша вражда, и всякий из вас был пленником, пленившим пленника, пленившего его самого, а оттого, мерещилось вам, в плену была не только правда, но и отец мой, и оба вы, считая месяцы, ждали, когда из плена зачавшей от чужаков утробы вызволится небравший силы плод, и гадали, к чему это подведет ваши пленные судьбы. И досчитать вам осталось совсем уже малость, но тут и дополз до аула слух про то, что мой отец осужден разом за воровство, бегство из-под стражи и нападение на тюремщика. Слух утверждал, что теперь он далеко, очень далеко — от вас и ваших тайн, и, представляя себе тот дальний край, куда его отправили в тяжелых кандалах, вы видели только широкие и толстые снега, ибо на жуткое слово «Сибирь» ваше воображение не откликалось ничем иным, кроме голого толстого снега... В тот год и у нас в горах выпало его немало. Снег обложил нашу землю белой и гладкой зимой, черневшей лишь руслом реки да разбросанными тут-там мелкими, неспокойными пятнами из плитняка да ворот. Снега выпало столько, что солнце трудилось весь март и половину апреля, чтобы растопить его влажное тело и добраться теплом до земли. Я знаю про снег. Мне дядя рассказал. Снег гнил по холмам да оврагам до конца весны. Он еще гнил, когда ты оседлал своего коня и поехал по распутице в крепость...» — «Да,— сказал Одинокий.— Я пробирался туда пять дней и четыре ночи. А к вечеру последнего снова постучал в дверь под красным фонарем...»

К вечеру пятых суток он постучался в дверь под незажженным еще фонарем и сказал встревоженной хозяйке: «Я не ел ни вчера, ни сегодня. Если ты меня сейчас не накормишь, я съем колпак с твоей лампы и запью керосином из ее железного брюха».

Пока он умывался и ел, она следила за ним с напряженной улыбкой и несколько раз срывалась с места, уходила куда-то, но очень быстро возвращалась опять. Чтобы не спрашивать о главном, он сказал: «Я привез, что обещал. Она в хурджине. Можешь взять». Хозяйка развязала тесемки и вытащила скрученное трубкой полотно, развернула его и разложила перед собой на столе, подперев края руками. Одинокий сказал: «Этот холст самый маленький из всех, что я писал. Надеюсь, он принесет меньше зла». Она глядела на картину сухими глазами, и он оценил про себя ее самообладание. «Может, она тебе и не понравится,— сказал он, по-прежнему не спрашивая о главном.— Сперва я думал нарисовать тебя старой и уставшей с чистым лучом в теплом взгляде. Потом решил изобразить молодой и несчастной. В конце концов ты раздвоилась на моем холсте молодой Старостью и несчастьем в теплом взгляде. Но там живет и чистый луч. Конечно, тебе оно может и не понравиться...» — «Мне нравится,— сказала хозяйка.— Просто это очень больно. Спасибо тебе».

Он кивнул и свернул картину, отложил ее в сторону и посмотрел женщине прямо в лицо: «Где они?» — спросил он о главном и тут же ощутил, как у него заныла шея. Хозяйка вздернула подбородок, отчего сделалась еще прямее, улыбнулась дрожью в устах и привычным ему жестом похлопала его по руке. «Сейчас ты их увидишь»,— просто сказала она, и Одинокий почувствовал, как к его груди накатила бурной волной громкая радость. Вот и слава Богу, подумал он. А то я уж было решил...

Женщина вышла из гостиной. Ее не было минут пять. Потом он услыхал детский плач, привстал, хотел двинуться им навстречу, но замер с расстелившимся пеленой под горлом гулким сердцем. Служанка отбросила портьеру, пропуская их вперед, и Одинокий снова увидел хозяйку. На обеих руках ее лежало по белому пухлому свертку. Она приблизилась к нему и попросила: «Только взгляни на них!..» Он робко потянул пальцами за хрупкие кружева и обнажил им лица. «Та, что плачет,— девчонка,— сказала хозяйка.— А этот большей частью молчит да ухмыляется...» Одинокий смотрел на них и думал: они так малы, что их и детьми пока что не назовешь. Они так малы, что еще и не согласились стать детьми. А глаза у них такие, словно видят тебя насквозь. Словно они глядят на тебя из того мира, откуда недавно их выбросило ее криком на этот свет. «Девочка так надрывается, будто что-то у нее отобрали,— сказал он вслух.— А малышу, видать, легче. Такого трудно обидеть... Как она их окрестила?» Хозяйка не ответила. Одинокий поднял глаза. Женщина взгляда не отвела, но все же не ответила. «Погоди,— сказал он, и в горле у него пересохло.— Где Рахимат?» Хозяйка обернулась к служанке, и та приняла от нее детей, быстро вышла из гостиной. «Она не успела,— сказала хозяйка.— Ее убили роды. Она не успела их окрестить. Окрестишь ты сам. Я ждала тебя».