Алан Черчесов - Реквием по живущему

Она достала из шкафа со стеклянными дверцами темную бутылку и поставила перед ним вместе с парой пузатых рюмок. «Нет — сказал он.— Не хочу». Он знал, что сейчас не поможет. Он был слишком трезв, чтобы опьянеть от бутылки спиртного. Он был настолько трезв, что долго ни о чем не мог подумать и лишь отмечал про себя какие-то дешевые, неважные мелочи: крохотную точку на скатерти (наверное, кто-то из посетителей, прикуривая папиросу, выстрелил в стол обломившейся спичечной головкой), пушистый островок пыли на бронзовом крупе лошади с настольных часов (прислуга не доглядела), синие, воздушные сумерки в присмиревшем окне (словно время, зевая, скользило мимо его беды, словно времени она давно уже наскучила), подточенный походкой каблук на хозяйкиных башмаках (ступает криво, хоть и крепко, еще и носок выворачивает), резной зеленый листик на обочине ковра (дарили цветы. Но запах уже выветрился), чей-то сдавленный, на себя обозленный кашель с верхнего этажа (боится, что не сможет сегодня работать. Хозяйки боится), просторный взлет паутиновой нити у форточки под потолком (сквозняк. Распахнута дверь на лестницу), плавный, шелковый перелив света в сочную тень на платье у женщины (вечерний наряд, тщательно подобранный, чтобы угодить чужому блуду), мокрый и холодный язычок пламени в лампе (лижет лениво прозрачную льдинку стекла)...

Мелочи заслонили от него ее лицо, но оно никуда не исчезло. Оно стояло за их фальшивой, неплотной оболочкой упрямой белизной и ждало, когда Одинокий справится со своей растерянной трезвостью и заговорит. Наконец он, перестав мерить комнату голодными шагами, остановился, отер рукавом губы и сказал: «Кто из них?» А хозяйка, уловив, о чем он, ответила: «Мальчонка. Первой девочка родилась. Он второй. Мучил ее больше двух часов. А потом появился, и она умерла. Она была такая бледная, словно лишилась всей крови. И уже не улыбалась. Сделалась совсем другой. Она была похожа на святую. Или просто на женщину. Или на мать...» И он сказал: «На свою мать. А по телу ее густой струей лилось теплое молоко. Я знаю. Я уже слышал однажды... Только не думал никогда, что такое повторяется. А вы стояли у изголовья и стирали с ее тугой груди сшитыми загодя пеленками бесполезные белые ручейки. Тело ее начинало уже коченеть, а они все не унимались, и девочка, родившаяся первой, голосила навзрыд о своей уничтоженной матери, не успевшей даже ее накормить, а в это время мальчишка... Что делал в это время мальчишка?» — спросил он у хозяйки. «Улыбался,— сказала она.— Лежал себе в ногах у мертвой матери и улыбался. Ты когда-нибудь видел ухмыляющегося новорожденного?..» — «Выходит,— сказал он, запнулся, схватил ее в волнении за руки и повторил:— Выходит, он и есть истинный наследник! Ты только подумай! Унаследовать от нее не сам лишь грех невольного убийства, но и улыбку! Ну и ну!» Он снова забегал по комнате, в возбуждении продолжая бормотать непонятные для нее и страшные слова: «Выкарабкаться из чрева, выцедив прежде из него всю кровь и расправившись с собственной матерью, и, пока смерть лепит из нее святую мученицу и разглаживает ей от улыбки лицо, перенять еще и этот дикий, глупый, вечный оскал! Ты только подумай!» — вскричал он опять. Глаза его лихорадочно блестели. Когда он вновь посягнул на ее руки, хозяйка отдернула их и в раздражении перебила: «Что ты несешь? Что за грех убийства? Ты говоришь так, будто Рахимат кого-то убивала...» Он быстро закивал головой: «В том-то и штука! Он пошел по ее следам. Разница в том лишь, что мать Рахимат почила на другой день, а он свою доконал тут же, не вкусив даже от ее налитой жизнью груди. Нет, ты не понимаешь! И ничего не знаешь про спрятанную кровь. А он... Едва родившись и едва убив, поторопился перенять ухмылку!» — «Не надо так,— закричала в испуге хозяйка.— Ты с ума сошел! Ведь это дети!..»

Одинокий осекся, сощурился, словно вникал в смысл услышанного, потом схватился за виски и стоял, переступая с носка на пятку. Кожа на его лице горела, как ошпаренная кипятком. Потом он встряхнул головой и сказал: «Прости. Я не хотел такого оборота. Сам не знаю, что это со мной. Меня чего-то занесло. Конечно, так нельзя. Конечно, это лишь младенец. А младенец — младенец и есть. Даже когда угробил собственную мать... Причем здесь он, если он только младенец!» — «Ты опять...» — укорила его хозяйка. Он сокрушенно развернул к ней ладони и повторил: «Прости. Больше не буду». Потом в третий раз забегал по гостиной, останавливаясь — резко и неожиданно, как зверь посреди клетки — лишь затем, чтобы ударить кулаком в подставленную руку. Спустя минуту он внезапно предложил: «Мы назовем его Рахимом!.. Ну как тебе?» Она подумала и спросила: «Отец его был мусульманин?» — «Нет,— ответил Одинокий.— Но христианином он не был тоже. Он был безбожник. Отец тут вообще ни при чем. Мы окрестим его в честь матери». Хозяйка замялась, но, поразмыслив, согласилась: «Ладно. Хоть мне и не по вкусу это имя, но...» — «Ему оно подходит»,— закончил тот за нее. «А как мы назовем девочку?— спросила она.— В чью честь окрестим ее?» — «Пока не знаю,— сказал он.— Девочка может и подождать... Впрочем...— он поколебался, но все-таки произнес:— Если пожелаешь, мы назовем ее Ланой». Женщина озадаченно изогнула губы, нахмурилась, потерла пальцем переносицу, потом сказала: «Это что же за Лана такая? От Светланы, что ли?» — «Вряд ли,— ответил он.— Скорее, от утеса... Да это и не важно. Если хочешь, предложи свое».— «Рахим и Лана,— повторила хозяйка.— Чуднó как-то. Да ведь с ними все чуднó! Лана и Рахим... Я согласна!»

На том они и порешили. А когда он наконец снова уселся в кресло, откинулся на спинку и прикрыл наполовину веки, она стала рассказывать ему про то, как хоронили Рахимат и выхаживали близнецов. Погребли ее здесь же, на заднем дворе, чтобы не привлекать внимания. Чуть только занялся рассвет, завернутое в свежие простыни тело хозяйкины девушки выволокли с черного хода и опустили в неглубокую яму, вырытую ими за ночь в промежутках между работой («Неужто и в тот вечер!..» — спросил Одинокий, и она сердито посмотрела ему в глаза: «А ты как хотел? Ты хотел, чтобы мы закрылись впервые за шестнадцать лет в погожее воскресенье, и при этом никто не поинтересовался, что там у нас стряслось? Не задавай глупых вопросов!»). Сверху ее забросали всеми цветами, что только сыскались в то утро в целом доме, потом засыпали землей и обгладили дерном. Холмик вышел небольшой и аккуратный, все равно что бугорок тихой памяти, сказала она. Но креста мы так и не поставили, сказала она. И он сказал: «Да. Конечно. Но бугорок памяти — это уже немало. Особенно для нее. Особенно в вашем дворе...»

Кормилицу для детей нашли по соседству, Цену та запросила умеренную, так что хозяйка не торговалась. Вечером она отсылала служанку на нужную улицу с тележкой для белья, где под ворохом ночных рубашек, пододеяльников и простыней лежали две корзинки с близнецами. Кормилица работала прачкой и обстирывала притон так давно, что ей можно было довериться, тем более заплатив, помимо молока, еще и за молчание.