Алан Черчесов - Реквием по живущему

Уже после того, как я потеряла все: и его, и дитя. Вот как оно вышло! Хотел убить меня, а убил своего ребенка. И деньги все мои стащил, чтоб, значит, на кого иного подумали. Потом, наверно, они ему руки жгли, так что, думаю, швырнул он их где-нибудь в речку или в печи уничтожил. А после сбежал из крепости, боясь, что я его следователю выдам. Но этого я даже тогда не могла. Не то на уме у меня было...» — «Дальше я знаю,— сказал Одинокий.— Ты мне дальше уже рассказывала. И про мышьяк, и про пса...» — «Обожди,— сказала хозяйка.— Я не про то... По правде, не для того я его повсюду искала, чтоб мышьяком отравить. Главное тут другое было — хотя б разок на него поглядеть, в глаза ему заглянуть, чтоб муку там прочитать да раскаянье... Ты не поверишь,— сказала она, помолчав и улыбнувшись,— но у меня к нему до сей поры жалость не до конца истощилась. Живет во мне к нему последней капелькой жалость и сердце мне бередит. И ненависть живет, хоть для нее, казалось бы, тоже срок вышел, как для любви или мести. И обида на него жива, на гнусную его слабость, из-за которой все и стряслось. Ну что б ему не быть хоть чуточку сильнее!»

Да, подумал Одинокий. В том и штука. Тогда бы он не пах приятно вином. Будь он сильнее — ни по что б не влюбился в уличную девку, да и ей бы голову не вскружил. Будь он самую малость сильнее — и не пришлось бы ему бледнеть, падать на колени, делать предложение и убегать от собственных слов, чтобы на следующий день вернуться и растаять от сочувствия к ней и любви, лепетать нежные глупости и гореть глазами, а потом наблюдать за ее сном и до последнего мгновения так и не знать, убьет он ее или нет, а затем, почувствовать, что просыпается, огреть ее со страху кочергой по темени, собрать ее гроши и снова истерически бежать, но уже — от свершившегося преступления своей слабости и залившей пол крови, а по сути — так от себя самого; бежать и знать при этом — первым же шагом знать! — что обречен на вечное, нескончаемое бегство от собственного прошлого, лихорадочную погоню за собственным настоящим и полную невозможность вырваться из его бешеного круговорота в будущее, которое наступит для него теперь уже только со смертью или смертельной усталостью — тут разницы нет, главное — это лишиться ночных кошмаров, это для него и есть смерть, потому как жизнь его еще с тех давних пор меряется короткими, как перебежки, отрезками пути от одного кошмара к другому... Будь он чуточку сильнее, думал Одинокий, я никогда бы не узнал этой женщины. А она бы никогда не стала матерью... «Я отдам тебе Рахима,— сказал он,— но девочку возьму с собой. Девочка поедет к отцу. Так будет лучше».

Наступила тишина. Они дышали ею и никак не могли надышаться. Женщина застонала и бросилась к нему на грудь. Она сжимала его в объятиях цепкими пальцами и неровно вздрагивала. «Наверно, это самое большое...— зашептала она.— Это больше всего... и даже больше прошлого...» — «Оно закончилось,— ответил Одинокий.— Теперь его нет для тебя. В этот миг для тебя его нет».— «Да,— шептала хозяйка.— Его нет и не будет. Этого больше него!» — «И больше картины,— сказал Одинокий.— Теперь она лжет, потому что в ней оно еще говорит — твое прошлое».— «Нет, не лжет,— возразила она.— Просто она сделалась меньше. Она немного съежилась перед тем, что больше нее».— «Перед счастьем? — спросил Одинокий, и женщина кивнула.— Тогда она сделалась маленькой, как слеза. Обещай мне, что то была твоя последняя слеза».— «Нет,— сказала хозяйка.— Просто теперь все слезы будут другими...»

Утром она вынесла из своей спальни две корзинки и поставила их перед ним на столе. «Повозка уже ждет,— сказала она.— Мы уложили в нее все необходимое. Можем прощаться». Он отрицательно покачал головой: «Я двинусь без повозки. Пусть вытащат из нее молоко и пеленки. Остальное не нужно».— «Но почему?» — спросила она удивленно. «Иначе нельзя,— ответил он.— К тому же то не моя повозка. Со мной повозки не было». Она раздраженно хмыкнула: «Ах вот он о чем! Не хочет одалживаться! Не дури. Вернешь повозку как-нибудь потом».— Не выйдет,— сказал Одинокий.— Никакого «потом» не будет. Они не должны больше видеться. А Рахим не должен знать, как он здесь оказался. Потому не должен знать ни меня, ни про меня. Ты же хочешь быть ему настоящей матерью?» — «Да,— сказала она.— И я ей буду. Но повозку возьми. Ты вернешь ее куда раньше, чем он поймет, что это ты».— «Не могу,— сказал Одинокий.— За мной будут следить. За мной теперь долго будут следить. Мы не имеем права рисковать».

Когда котомки подвязали к седлу и было все приготовлено, он склонился над корзинкой, где улыбался малыш, пристально поглядел в его черные, как смола, глазенки, коснулся губами узенького лба, пробормотал над ним молитву и обернулся к хозяйке: «Пусть будет тебе славным сыном. Замени ему горы и кровь. Ты сумеешь...» — «Спасибо,— сказала она.— Я заменю ему его прошлое, как он заменил мне мое. У нас получится». Она по-мужски протянула ему руку, и Одинокий крепко пожал ее. Потом поднял со стола корзинку с девочкой, но с места не двинулся. «А где?..» — он замялся и не договорил. Хозяйка пришла ему на помощь и ответила: «Она ждет тебя на заднем дворе. С Богом!»

Он вышел в прихожую, пересек проход, спустился йо ступенькам с крыльца и обогнул дом. Девушка стояла рядом с конем, тронув седло, к которому были приторочены его хурджин и сума с крынкой молока внутри. Он подошел к коню и стал подвязывать к седлу корзинку. Она наблюдала, как он ловко и быстро орудует пальцами, поглощенный работой. «Много поклажи для одного коня»,— сказала девушка, и он почувствовал, что желала она сказать совсем другое. Чтобы не дать ей этого сделать, он отозвался, бросив через плечо: «В самый раз. Ему — в самый раз. Ничего...» Сейчас он хотел уже только поскорее уехать. Слова ничего не исправят.

Спиной он слышал ее дыхание. Оно мешало сесть в седло и тронуть со двора. Девушка сказала: «Повернись. Не прячь глаза. Ты все время прячешь глаза... Вот так. Я собираюсь их запомнить». Он постоял немного под ее взглядом, потом отвернулся к забору и спросил: «Зачем тебе? Я больше не приеду».— «Я так и поняла,— сказала она.— Я ведь уже много чего о тебе понимаю...» Он вопросительно посмотрел на нее, и на мгновение их взгляды встретились. Одинокий не выдержал первым. Девушка сказала: «Я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я напросилась поехать с тобой. Чтобы я взяла в ладони твое лицо и умоляла не покидать меня, а ты бы целую минуту боролся с искушением, страдал и отводил глаза. А потом ты скажешь мне свое «нет!» и прыгнешь на коня. Я знаю, ты хочешь ускакать, а не уехать. Ты хочешь, как легче... И напоследок хочешь еще мое имя. Верно?» Он не ответил. Руки его играли с кнутом. Глаза следили за руками. «Дай,— приказала девушка, и он повиновался, протянув ей кнут.— Смотри-ка, весь влажный... Ага, теперь ты прячешь руки... А вот и закусил губу, чтобы сдержаться и не отвесить мне пощечину,— она рассмеялась, но по щекам ее уже скользили две полоски умытого в слезах света, кормившего утро прозрачной прохладой.— Только с собой ты меня ни за что не возьмешь. Даже если я вгрызусь ему в гриву. Все, что тебе нужно — это ускакать и уже на скаку услыхать мое имя. Все, что тебе надобно — это получить мою любовь и унижение, даже ни о чем не попросив, и тут же раз и навсегда от них отказаться, хлестнув коня кнутом... Только все будет иначе... Полезай в седло!» Рыдая, она ткнула его в грудь, и он попятился назад спиной, Не успел он запрыгнуть на коня, как его н ею ошпарило болью. Девушка швырнула ему кнут в ли, о, развернулась на каблуках и побежала к дому. Из корзинки раздался детский плач. «Наверно, ты заслужил это,— подумал он, выезжая через ворота на узкую улочку.— Но даже если и нет — быть может, ей от этого будет легче...» Он осторожно пустил коня по мостовой. Убаюканный мерным шагом животного, ребенок в корзинке чуть успокоился и приутих. Когда они миновали последний поворот и выехали за стены крепости, из корзинки раздавалось только сонное хныканье...