Алан Черчесов - Реквием по живущему

На утро пятых суток Одинокий въехал в наше ущелье. Он стреножил коня перед Синей тропой и спешился. Поднялся на валун и посмотрел сверху на еще сонный аул. Потом он перестал на него смотреть, отвернулся и прислонился к валуну спиной. Он стоял так до тех пор, пока солнце не пробило злым и ярким лучом мохнатое облако и не вонзилось грубым светом в щербатый камень. Тогда он схватился за луку седла, запрыгнул на коня и опять обернул его мордой к опостылевшей обоим дороге...

Когда он снова, мокрый, грязный и худой, очутился на пороге дома терпимости, первое, что он услышал, был голос хозяйки, обращенный к глядевшей в глазок служанке: «Если это он, погоди отворять. Если это он, передай ему, чтоб убирался к дьяволу!» Глазок закрылся, и служанка за дверью крикнула: «Чумазый, словно в преисподней котлы таскал. Не сразу и распознаешь». Потом он услыхал, как рассыпаются прочь ее шаги, и все стихло. Одинокий с досадой подумал: «Вот чего я не учел. Я не учел ее гордости и упрямства. Она была упрямой девкой, и это ей надоело. Была упрямой хозяйкой девок, и это ей надоело тоже. Теперь она упрямо хочет быть матерью...» Он замолотил кулаками в дверь, но дверь ничем не отозвалась. Тогда он подошел к коню, повел его за угол к черному ходу, привязал вожжами за ручку двери, а сам вернулся на прежнее место и сел на ступеньки. «Я тоже упрямый,— сказал он негромко, зная, что его слышат.— И у меня упрямый конь. А у тебя упрямые клиенты. Но коли тебе и этого мало, так ведь упрямее всех детский голод. Когда-нибудь им очень захочется вновь повидать свою кормилицу. Если, конечно, ты не успела поселить корову в одном из номеров...»

Он сидел на порожке и тихо посвистывал. Время шло не быстро, но охотно, так что совсем скоро стали надвигаться сумерки. Когда стемнело, он почти уже задремал и чуть было не рухнул в проем открывшейся двери. «Я все равно их тебе не отдам,— сказала хозяйка.— Лучше я изрежу твою картину и вышвырну тебя вон».— «Ты уже пробовала как-то,— напомнил он.— Только не больно оно у тебя получилось».— «На сей раз тебе лучше быть осторожней»,— предупредила она. «Хорошо,— миролюбиво сказал он.— Я буду очень осторожен, а ты за это пообещаешь мне глоток воды». Сейчас она не выдержит и рассмеется, подумал он. Она не выдержала и рассмеялась, потом поманила служанку пальцем и распорядилась. Они остались наедине, но не знали, с чего начать разговор. Одинокий напился, наполнил вторично стакан водой, опустошил его на добрую половину и сказал: «Ты так уверена, что справишься? Или что справятся они? Они когда-нибудь подрастут...» — «Ничего,— сказала она.— Я постараюсь быть им доброй матерью. Ты сам рисовал меня доброй...» А он сказал: «Если ты ею станешь, будут они счастливы, когда поймут, кто их мать? Рано или поздно, но им об этом обязательно расскажут. Разве они простят ей, что она им была матерью? Или то, что они ее полюбили?» — «Ты полагаешь, сумасшедшая мать — это лучше? Лучше, чем содержательница притона? Или чем бывшая шлюха?» — спросила она, воинственно подперев руками тощие бока. «Нет,— ответил он тихо.— Я просто нашел им отца». Она подошла к нему вплотную, положила руки ему не плечи и заглянула в лицо: «Ты ведь не имеешь в виду себя, верно? Значит, ты отыскал кого-то другого. Этот другой — он им отец настоящий?» — «Почти,— ответил Одинокий и подумал: точнее не скажешь. Если кто и может им быть отцом, так только он. Другого отца им вовек не найти.— Когда-то у него уже была дочь. Отцом он ей был замечательным. Я сам видел». Хозяйка опустила руки и тронула пальцами прядь волос у себя на виске. Губы ее чуть дрожали. Одинокий подумал: вот-вот она зарыдает. Но я все равно не знаю, чем ей помочь. «Пожалуйста,— сказала она.— Я тебя никогда о чем не просила. Но сейчас — пожалуйста!..» Одинокий снова глотнул воды. Вкус у нее был как у пыли на его одежде. Женщина плакала. Слезы обильно струились по ее лицу и падали ей на грудь, но она их словно не замечала. Одинокий сказал: «Ты чего-то не договариваешь. А я никак понять не могу...» Но она не дала ему закончить: «Помнишь, я рассказывала тебе про негодяя, угостившего меня кочергой по голове? Ну так коли нет другого выхода, придется растолковать, отчего это вдруг ему вздумалось мне череп раскроить... И не перебивай! Сам меня вынудил».

Она отошла к окну, задернула плотные шторы, но лампы не зажгла. Теперь он видел лишь угловатый очерк на рисунке стены да тусклую размытость лица. По ровному глухому голосу он догадался, что от слез она уже оправилась.

Хозяйка сказала: «В общем-то, он и мерзавцем-то не был. Просто был единственным, кто говорил мне про любовь. Он умел говорить о ней часто и жарко. Получалось немного вычурно, но все же красиво. Ему нравилось о ней говорить, хоть того и не требовалось, чтобы переспать с какой-то уличной девкой. Он приходил ко мне всегда под утро, в одно и то же время. Обычно от него сильно пахло вином и маленькими папиросками. От многих мужчин сильно пахло вином и папиросами, но только ему удавалось пахнуть ими приятно... Еще он никогда не смеялся, не дрался и не кричал. И не сквернословил, будто матерщины отродясь не слыхал. Богатым он не был, однако же платил всегда исправно и скромно, застенчиво эдак даже, оставлял деньги на краешке стола, положив на них сверху цветок из своей петлицы. Он носил белые сорочки и белый цветочек в петлице, а уходя, неизменно клал его сверху на ассигнации, будто извиняясь за то, что платит. О себе он рассказывал, обо мне не выспрашивал, а говорил лишь о любви да красоте. А когда прознал, что я беременна, побледнел, как известь, встал с кровати, оделся молча и стоял передо мной такой торжественный и прямой, словно к портному в витрину собрался. А я все твердила ему, что ничего, мол, от него не желаю, что совсем даже ничем он мне не обязан, и незачем, мол, ему так стоять и уста в линейку сжимать, будто он честью своей, все одно что собственной тростью, давится. А он возьми вдруг мне и скажи: «Я вас люблю, я вас любил и любить буду, а посему негоже мне перед своею совестью и сердцем отрекаться. Вместо того испрашиваю трепетно соизволенья на наш совместный брак!» Вот оно как из него выхлестнулось! Представляешь? Я же слово в слово запомнила, на всю жизнь запечатлела, значит, в душе своей ту минуту волшебную, сладостный, как говорится, миг, когда он на одно колено предо мной припал и голову безропотно склонил, а я ее к себе прижала и гладила, гладила, ласкала ладонью, а от счастья такого мне скулить и кусаться хотелось, словно дворняге бездомной от внезапно подаренной сытости... А потом он поднялся, отвесил поклон (а на щеках уже две красные точки играли, как у чахоточного) , ручку поцеловал и говорит: а теперь, мол, не обессудьте, но должен ненадолго отлучиться. Кинулась я было его обнимать на прощание, а он увернулся и стремительно в дверь вышел, потом застучал каблуками по лестнице (я тогда спаленку на верхнем этаже в гостинице снимала). А по улице — я из окна глядела — мчался, как угорелый. Ну я и подумал тогда же: видать, больше уж нам с ним не встретиться. Видать, обманул меня барин, хоть я его, Бог свидетель, ничуть к тому не принуждала... Весь день проплакала, из комнаты никуда и не вышла, а как стемнело, от слез своих пролитых и заснула. Крепко спала, широко — будто на чистой поляне под солнцем, его, как вошел, даже не учуяла. Пробудилась тогда лишь, когда он лицом своим бледным уже надо мною стоял. В первый миг он мне как чужой показался, что-то было такое во взгляде его, будто подменили, будто болью зрачки подпалили или весь день их на страхе настаивали... Но потом все было как прежде, только во сто крат лучше еще, просторнее что ли — не знаю... И опять он о любви своей говорил и был так нежен, словно руками песню пел. И слезы мои счастливые, как росу с ягод, губами собирал и все мне на ухо шептал слова сладкие. Много их у него было, утонуть можно. К ночи я и утонула — в сон обвалилась, как в громадный колодец. Я падала и падала в него, а он никак не мог насытиться моим падением, и дно все не подступало, и оттого что я падала в бездонный прохладный колодец, было мне хорошо, как в полете...» — «А в груди твоей,— подумал Одинокий,— терзался теснотой восторг — дикий, необузданный, голодный зверь твоей радости...» — «А затем,— продолжала женщина,— стало вдруг тихо и жутко. От тишины я глаза открыла. Он как раз замахивался... Потом во мне разорвался свет. Грозный, бушующий плеск света. Я помню, как он насквозь пронзил мое тело, чтобы дальше уже не было ничего, кроме покоя, мрака и боли. Потом боль куда-то исчезла, и остались только мрак и покой. Потом я утомилась лежать в них и снова открыла глаза, но случилось это позднее. Гораздо позднее.