Алан Черчесов - Реквием по живущему

Вот и получалось, что деду моему и шагу из дому не пришлось ступить, чтобы проверить мысль, которая сложилась за день в мудрой его голове и уже на следующее утро полностью подтвердилось: Одинокий у себя так и не объявлялся, хотя больше ни Барысби, ни самому деду и подумать-то было не на кого. А значит, рассуждал старик, Барысби чего-то очень опасается, коли поглупел настолько, чтобы лезть посреди ночи к тому в хадзар. А посему Барысби уже мало догадки. Похоже, ему мало даже своей убежденности (по одной догадке в чужой дом не забираются,— тут убежденность нужна), коли ему позарез понадобились доказательства причастности Одинокого к возвращению Сослану его отцовства. Только Барысби, конечно, ничего не нашел, и теперь дед мой мог преспокойненько ждать, что через неделю — другую Одинокий вновь появится в ауле, но уже открыто и днем, войдет, наконец, в свой дом и прикинется, что ничего и слыхом не слыхивал о подкинутом ребенке, и пусть ему не все поверят, зато никто не посмеет и усомниться в правдивости его слов, по крайней мере — вслух, и даже Барысби, потому как не найдет никаких подтверждений, а одной убежденности тут явно недостаточно. Вот тогда-то, прикидывал дед, и можно будет за ними понаблюдать да постараться понять, чего так боится Барысби...

Одинокий и впрямь приехал через неделю. Увидев его с нихаса на нашей дороге, дед мой, должно быть, подумал: «Вот тебе и доказательство. Только таким доказательством не докажешь ничего, кроме своего желания доказать недоказуемое». Явись он раньше дней на шесть, и дед заколебался бы. Теперь он был уверен. По Барысби он видел, что тот уверен тоже, и что от этого ему лишь мучительней. «А спустя еще пару дней,-— говорил дядя,— дед твой глядел, как Одинокий идет к Барысби. Я первый заметил и крикнул: смотри! Старик посмотрел, покачал головой и сказал: значит, решил его не пугать. А может, запугать до смерти. И я сказал: а может, он решил показать, что еще не решил?.. И дед твой спросил: чего «решил — не решил»? А я сказал: не решил, мол, запугать до смерти или же не пугать вовсе. И дед твой подумал и сказал: да, мол, так тоже может быть...» И так оно и было.

Когда Барысби удалил из хадзара домашних и они остались наедине, гость сказал: «Меня не было месяц. За месяц кто-то успел побывать в моих стенах. Ты, случаем, не знаешь, кто бы это мог быть?» И Барысби сказал: «Откуда ж мне знать! Ты, небось, тоже не знаешь, кто подкинул Сослану ребенка?» И Одинокий ответил: «Ну, это ты у кого другого спроси! Меня здесь в это время вовсе не было. У людей спроси. Люди говорят, вроде все по Божьей воле образовалось». А Барысби сказал: «Верно. Так и говорят. Только и им неведомо, кто богов надоумил».— «Конечно,— сказал Одинокий.— Не научились еще люди небо читать. Конечно». А Барысби тогда говорит: «Мне вот любопытно, как ты полагаешь, а не могли те боги воротами ошибиться? В темноте чего-то там напутать и не на тот порожек корзинку подложить, а? Скажем, по справедливости им бы нужно Гаппо дедом сделать, а они впотьмах Сослана облагодетельствовали, а? Так что вместо нового деда в ауле новый папаша выискался да сослепу еще не разглядел, что то внучка, а не дочь, и притом совсем на него не похожая. Могло так быть или нет, как по-твоему?» — «Чушь,— сказал Одинокий.— Гаппо не мог стать дедом. Дочь его в реке утопла. Неужто забыл? Спроси у людей». Барысби побагровел, выругался сквозь зубы и сказал: «Вот, значит, как!.. В реке, говоришь, утопла? А кто же тогда свое брюхо в шлюхином логове спасал? Чей тогда это ребенок родился, что ему вдруг приспичило в корзинке ночью с неба спрыгнуть и угодить прямиком к Сослану на порог? И куда тогда делся ублюдок Рахимат?.. Или она его взялась до осени в утробе вынашивать?» А Одинокий сидел за фынгом, как камень холодный, и ждал, пока тот кричать кончит, а потом опять говорит: «Не пойму я тебя что-то, Рахимат уже почти год как исчезла. Нет больше Рахимат. Рахимат умерла. Гаппо не может быть дедом. Мертвые потомства не дают. Рахимат мертва. Ее больше нет». И тут до Барысби дошло. Одинокий видел, как на шее у хозяина дождевым червем вздулась шишкастая жилка и, словно от укуса, начала опухать. Глаза его налились жаром и кровью, а нижняя губа обиженно отвисла. Потом оба услышали треск. Барысби отжал кулак и из него посыпались обломки раздавленного рога. «Ого! — сказал Одинокий.— Кабы я знал, что так расстроишься... Да ты, как погляжу, от расстройства и сочувствия только сильнее становишься. Жалко, сын твой не видел, как ты с рогом разделался. Ему бы понравилось. Наверно, он решил бы, что это вот и есть сила... Ладно, пойду-ка я к себе, а заодно поразмышляю, стоит ли его сейчас разубеждать». Он поднялся. Уже на пороге Барысби окликнул его и сказал: «На той неделе по отцу справляю годовщину. Ты бы...» — «Да-да, я помню. Конечно, приду,— перебил его Одинокий.— Я не забыл».— «Ну а... А потом? — спросил Барысби, с : рудом выдавив из себя слова. Прозвучало это так, будто у него сгорел голос, и от голоса теперь остался лишь кислый пепел.— Что будет потом?» — «Еще не знаю»,— сказал Одинокий и по лицу Барысби увидел, что тот хочет ему поверить, хочет и боится. Что ж, подумал он, покамест мне от него большего и не надо. Пусть его боится и хочет верить...

В тот же день Одинокий услышал от стариков на нихасе, что девочку окрестили странным нездешним именем. «К кисти у нее планочка серебряная была подвязана,— объяснил Агуз.— А на планочке той с внутренней стороны буквы вырезаны. Фариза в них не лучше нашего разбирается, а вот Сослан — тот до сих пор помнит, как они выглядят. Пальцами по пластинке слово прочел да и решил, что именем ей будет». Одинокий облизнул сухие губы, поглубже нахлобучил шапку, достал из ножен кинжал и принялся чистить лезвием под ногтями. Наши следили за ним и почему-то знали, что порежется. Они следили и ждали, оттого и кровь на руке заметили раньше еще, чем тот ее отдернул. Он спрятал кинжал, пососал ранку и спросил: «И что же он там прочитал? Какое-такое слово?» — «Лана,— сказал мой дед.— Когда-нибудь слыхал подобное?» — «Нет,— ответил Одинокий.— Такого не бывает... Как-как?» Агуз назвал его опять, а Одинокий между тем думал: про буквы она мне не говорила. Я про буквы ничего не знаю. Выходит, имя вернулось. Теперь оно будет с нею всю жизнь. Если так, значит, я угадал, и слово не было случайным. «Лана,— повторил он вслух и улыбнулся.— Могло быть и хуже. А так — ничего...» И тут же подумал: по крайней мере, в нем есть любовь. А теперь еще — тепло и домашний уют. «Теплое имя,— сказал он.— Хоть и не наше. Да ведь у нас прежде и подкидышей не было...» Он прав, решили старики. Имя как имя. Лишь бы отцу нравилось. Коли суждено Сослану снова быть отцом, чего ж ему и имя пальцами по серебру не сочинить? В том, что он его действительно прочитал, они здорово сомневались: неужто их зрячие глаза глупее сослановых пальцев! Да ведь он ими отродясь буквы не щупал, даже когда видеть мог! А тут — на тебе! Вмиг вслепую читать выучился!.. «Сочинил — и ладно. Если оно ему так на язык легло — Бога ради,— ворчал мой дед.— Но зачем же народ измыслицами обижать?» Короче говоря, у нас решили, что имя девочки родилось не из выбитых по серебру хитрых ниточек, а из того блаженного волнения, что шепнуло Сосланову сердцу заветное слово. В общем, им это даже нравилось — обладать чем-то таким, чего не было не только у соседей по ущелью, но, пожалуй, и в целой Осетии, включая крепость и прошлое. Им это даже льстило — носить на устах короткое доброе слово, за которым не стояло ничего, кроме скромного чуда и запаха близкого счастья, обдававшего их легкой волной всякий раз, когда они проходили мимо дома постаревшего от радости слепца, ставшего в считанные дни каким-то грузным, гладким в лице и приятно-медлительным. «Как же тебе его описать? — кусал усы дядя и нетерпеливо пощелкивал пальцами.— Был он какой-то большой и неловкий... Нет, не то! Был он будто недавняя роженица, в каждом шаге своем и движении слушающая, как полнится молоком ее грудь. Он уже не был слепцом и не был пророком. Он был родителем, и мы видели, как изнутри его согревает ясный и долгий огонь. Мы видели его улыбку: такой не бывает ни у слепцов, ни у тех, кто пугает будущим. Такая улыбка может быть лишь у того, кто пьет большими глотками настоящее и слышит в себе яркий свет...» Так говорил мне дядя. Я спрашивал его про деда, и он мне отвечал: «Не знаю. Следить за Одиноким он меня не посылал. Решил, наверно, что не будет ему пользы следить моими глазами за тем, что даже его старый разум не увидал еще хотя бы сквозь туман. А может, просто не больно хотелось ему в этом копаться: Барысби он никогда особо не доверял, а коли тот так в страхе забился при виде подкидыша да еще от одного только появления соседа нашего начинал заикаться и трепетать — было тут что-то нечисто. И даже слишком. А копаться в чьей-то грязи дед твой не спешил: ему и своих неприятностей с лихвой хватало. С той поры, как стало известно про твоего отца и про Сибирь, куда его сослали, старик заметно сдал. Иногда вдруг застывал, греясь на солнце, и только палка в руках мелко дрожала, а взгляд такой замороженный, словно сам в себе умер и уже коченеет зрачками. А то, бывало, вдруг места себе не находил, бегал, как петух, по двору и всех, кого ни попадя, задирал да ругался. Но чаще тихий был, маленький и складный, как воробей на ветке. Посмотришь на него — и зевать тянуло. Грустно было на него глядеть. Скучно становилось. То время я вообще не очень-то помню. Те годы,— говорил дядя,— мы жили словно посередке между тем, что было и что будет. Между воспоминаниями и предчувствием. Мы прожили те годы с застрявшим в горле зевком. Не знаю, что еще о них сказать, кроме того, что мы их прожили...» — «А когда вы их наконец прожили,— сказал я,— пришел мой отец... Но не вы с дедом увидели его первыми». Дядя кивнул, отвел глаза и сказал: «Может, брату и не следовало так поступать. Он нарушил обычай. Иногда мне думается, что старик ему этого так и не простил».— «Тебе так кажется»,— сказал я. «Да,— подтвердил он.— Возможно, я ошибаюсь. Но мне так кажется...»