Алан Черчесов - Реквием по живущему

Он замолкает и встает, идет в глубь комнаты и снимает со стены ружье, цена которого, размышляет Одинокий, стоит моему отцу лишь решиться, может враз подскочить еще на одну восьмую с каждого урожая, собранного нами с его земли. Передернув затвор, он проверяет патронник, заряжает ружье и кладет его, прислонив к столу, рядом с гостем. Потом он садится и смотрит на отца. Тот говорит: «Только я его не убил. Брат тоже считает, что его убил я, но это не так».— «Да,— говорит Одинокий.— Ты его ранил. Полоснул по щеке и порвал пулей ухо, но он жив. Он сорвался в овраг и сломал себе ногу, но это — пустяк. Он оправится. Ты не сумел его убить». У отца маленьким острым шаром плывет по желудку жаркий комок. Когда он вновь начинает говорить, у него стучат зубы: «Я даже в него не стрелял. Сегодня мы так и не встретились. Мы столковались с ним встретиться у излучины. Я просидел там все утро, но он не появился. Я пошел в лес, только уже и сам не знал, хочу его там встретить или...» — «Или боишься»,— говорит Одинокий. А отец продолжает: «Вчера я знал, что хочу, а сегодня — нет. Я не знал уже с рассвета и так и не узнал, пока бродил по лесу. А когда возвратился домой, было поздно ломать над этим голову, и я уже хотел только перетерпеть ночь, чтобы наступило завтра и разъяснило мне, чего же хочу я теперь. Конечно, он струсил, но я не знал, достаточно мне этого иль нет. Может, этого слишком мало. Но я не знал, как быть, даже если этого все же достаточно, потому что не знал, для чего оно достаточно, а для чего — нет. А потом брат сказал, что он мертв, и обозвал меня убийцей. Он не желал мне верить, и мы подрались. Только он все равно не верил, а я уже думал о тебе. Я думал о том, что ты оплошал, что решился принять этот грех на себя и совершить то, против чего боролся столько лет. Я подумал, что ты сдался, и побежал сюда взглянуть на человека, который только что признал свое поражение и вдруг стал достоин одного лишь презрения... Только, похоже, ты тоже в него не стрелял. Похоже, мы оба в него не стреляли, хоть и ходили за ним по пятам с заряженными ружьями. А теперь мы сидим в твоем доме, и ты подсовываешь мне заряженное ружье, которое все еще пахнет порохом, и предлагаешь сделать выбор, словно я какой-то выживший из ума неудачник-убийца... Странный ты. Сказать по чести, я и сейчас не знаю, как к тебе отношусь. Только, слава Богу, ты недостоин презрения. Быть может, ты достоин ненависти или восхищения. А может, даже чьей-то жалости. Наверно, смерти ты достоин тоже. Но презрения — нет. Я не могу выбирать ружье. И не хочу тебя жалеть. Мне и верить-то тебе неохота, да нет другого выхода. Что мне охота, так это — домой». Одинокий отводит взгляд и следит за тенью у себя под ногами. Потом кивает и протягивает руку, только отец мой ее не замечает. Он толкает дверь, пробегает по ней ладонью и нащупывает круглое углубление. Поковыряв в нем пальцем, говорит: «Стало быть, прошлой ночью тебе от него послание вышло. Предупреждал тебя как бы...» — «Да,— говорит Одинокий.— Словно призывал в свидетели. Или на помощь. Или палил с отчаянья оттого, что даже меня уцелить не может».— «Или оттого,— встревает отец,— что не желает идти на охоту за прошлым».— «Может, и так. А скорее — от всего разом. Не просто тут разобрать...» Отец уходит. Он направляется к нам в хадзар. Дед уже ждет его, сидя на скамье и сурово насупив брови. Дядя стоит рядом с ним. У него приоткрыт распухший рот и воспалены глаза. Отец подходит к ним и, опередив старика, говорит железным голосом, чтобы предупредить все вопросы: «Я вот что... Послушайте внимательно то, что я сейчас скажу, ибо повторяю я это в последний раз: в Барысби я не стрелял. А коли кто из вас когда-нибудь в том усомнится, клянусь небом, я пойду и убью его, хоть мне оно уже и не особо хочется». Он резко разворачивается на пятках и выходит во двор, чтобы вдохнуть всей грудью черный, глубокий воздух вечера, в который для него закончились самые долгие в жизни его восемь лет...

А Одинокий в это время занят тем, что разводит огонь в очаге. Раздув угли и подложив хворосту, он сидит на корточках и смотрит в чистое, молодое пламя, пытаясь понять, что же все-таки сегодня произошло. Он размышляет над тем, чей же выстрел заставил Барысби потерять равновесие и рухнуть в овраг, если те двое, кто только и имел на это какие-либо причины, в него не стреляли. Он перебирает в уме каждого из аульчан, но не находит и подобия того, что можно назвать ответом, пусть это будет даже ответ неправильный. И тем не менее кто-то нажал на курок и продырявил Барысби правое ухо. Пуля задела щеку, распоров на скуле кожу, и вышла через правое ухо. Выходит, стреляли откуда-то снизу. Снизу был овраг. Значит, стреляли из самого оврага. Но почему в таком случае стрелявший поленился проверить, улучил он жертву или только полоснул ее по щеке, если жертва эта чуть не призывала его к тому, чтоб проверить, скатившись ему прямо под ноги? Что-то здесь явно не увязывалось. Глядя на огонь, Одинокий думает: «Это все равно что подрезать собственные пальцы, чтобы натянуть на ногу тесные сапоги». Совершенно бессмысленно стрелять в человека, ждать, когда он свалится пред тобой в пожухлые листья, убедиться, что пущенная тобою пуля могла его разве что оглушить, а потом преспокойненько уйти восвояси, рассчитывая лишь на то, что никто его тут не найдет, а стало быть, и не узнает, кто в него стрелял. Для того, чтобы проделать все это, нужно быть безумцем. Или хитрым настолько, чтобы обхитрить самого себя... «А может,— вдруг думает он,— кому-то понадобилось подстроить все таким образом, чтобы за виновного был признан тот, у кого есть на выстрел причины?» Таких людей было двое: он и мой отец. Однако чтобы точно знать, у кого есть причины поквитаться с Барысби, опять же надо было оказаться одним из этой двойки, потому что кроме них да самого Барысби никто и по сей день ничего такого не подозревал. Получался замкнутый круг. Вернее, треугольник: Одинокий, отец и Барысби. И получалось, что кто-то врет. И получалось, что врет мой отец, ибо Одинокий говорил правду, а Барысби врать не мог, потому как не вымолвил еще ни слова. И получалось, что ничего не получается, так как отец мой тоже ему не соврал, ведь Одинокий был единственным, кому он мог поведать истину, не опасаясь при этом, что от него потребуют доказательств. И получалось, что не лгали все трое, и все же кто-то из них нажал на курок, а значит, он же и соврал, только ни мой отец, ни Одинокий, ни Барысби не врали, хоть кто-то из них и нажимал на курок сегодня в полдень, несмотря на то, что все они не врали, а Барысби — так вообще не успел еще и рта раскрыть, чтобы соврать или сказать правду, но двое из троих не врали наверняка, пусть кто-то из этой тройки и спускал сегодня в полдень курок, а потом точно не врал или соврать пока не успел... И тут Одинокий вдруг понимает, а когда понимает, даже вскрикивает от неожиданности. Он вскакивает на ноги и начинает стремительно шагать по комнате, забыв о своей усталости. От возбуждения он хлопает себя по ляжкам и чертыхается, залепив в стену открытой ладонью. Теперь все видится ему таким простым и незатейливым, что он поражается, как не додумался до этого раньше. Теперь он знает, что все дело в страхе. В страхе человека, который не хуже двух других понимал, что должен раздаться выстрел, и ждал этого мгновения целых восемь лет, готовясь в снах своих к участи быть для того мгновения обязательной мишенью, и вот уже с прошлого вечера был вслух назначен, чтобы ею стать, едва всколыхнется в небе рассвет, и ночь напролет не смыкал глаз, а потом поднялся и пошел по ночи к воротам того, кто восемь лет молчал (словно бы надеялся, что все образуется само собой, хотя по меньшей мере семь лет и еще полгода мог в любой день погнать его с родной земли, но почему-то этого не делал, да еще и молчал весь сегодняшний вечер и, быть может, не знал еще даже, что завтра будет конец), и, просунув ружье сквозь щель в плетне, пальнул в его дверь, а потом побежал назад, улегся в постель и, опять не смыкая глаз, слушал, как трудится жизнь в его сердце, в паху, в желудке, в мозгах и гадал, где она завтра в нем пресечется и вытечет из него сладкой кровью. А с утра он умылся, еще раз почистил ружье, повесил его на грудь, взял суму с порохом и десятком свинцовых отливок, оглядел украдкой свой двор и домашних и пошел мимо взорванной им когда-то и им же возведенной мельницы к лесу, выбрав самый дальний и слякотный путь до излучины. Конечно, он не хотел умирать или быть мишенью, но еще больше не хотел, чтобы в глазах его перед самой смертью месть прочитала страх. Он выбрал дальнюю тропу, чтобы по дороге потом извести из себя весь страх и предстать перед местью с ровным сердцем и твердыми руками. Наверно, он даже надеялся с ней побороться, а потому ружье свое зарядил у первого лесного дерева, и, наверно, оно показалось ему сразу весомей и значительнее, но руки еще дрожали, так что шел он не спеша — по самой дальней дороге — к излучине, он шел медленнее, чем двигалось утро, сворачиваясь у него над головой в серую дымку и уплывая навсегда — так он думал — с его последнего неба, покорившись прохладной бодрости ветра... Только потом он начал останавливаться. Чем ближе он подходил к излучине, тем чаще останавливался. Он опирался на деревья и вдыхал запах мокрой коры, успокаивая себя тем, что — ничего, мол, тот подождет, ничего, тот ждал гораздо дольше, а значит, может еще чуть-чуть потерпеть, какая-то лишняя минутка, ничего... Но лишние минутки оформлялись в час, а после продолжали складываться мелкой россыпью живого времени, дробясь перед его глазами осколками света, разбивающего острые прутья ветвей. Потом он сказал себе, что хочет напиться, и внушил, что у излучины он может не успеть. Наверно, он убедил себя в этом за сотню шагов до нее и потому свернул к тропе, ведущей вверх по склону. Тут он даже заторопился, чуть ли не бегом одолевая подъем, говоря себе, что непременно вернется обратно, что тот подождет, ведь теперь ему ждать совсем-совсем немного, что это, мол, вовсе не трусость, ведь на трусость уже не осталось времени, что это просто жажда, и, наверно, от бойкой спешки руки его и впрямь перестали трястись, наверно, он наконец и вправду разбудил в себе достойную смерти решимость, и все, что было ему сейчас нужно,— это глоток студеной влаги да вкус родниковой воды. И когда он припал к источнику, вода была в самом деле такой вкусной, как он ее помнил, и он пил ее взахлеб, погрузив в родник лицо и наслаждаясь холодом. Потом он сел на камни и переждал — какое-то мгновенье! — пока жидкость растечется по телу и исчезнет тяжесть в груди. Сейчас я двинусь, думал он. Немного передохну и пойду. Я столько прошагал с утра, что у меня затекли ноги. Мне надо передохнуть самую малость. Лучше я малость передохну и наберусь сил. Тогда я быстрее достигну излучины. Лишь бы он никуда не ушел. Лишь бы он не решил, что я струсил. Я не струсил и сейчас пойду и докажу ему это. Вот только передохну чуток... Солнце уже почти зависло над самой его головой, и он думает о том, что скоро полдень. Когда он придет к излучине, как раз будет полдень. Но станет ли тот ждать до полудня? Может, и нет. Может, тот уже давно перестал его ждать. Может случиться и так, что я приду, а его уже нет. Коли он решил, что я струсил, его давно уж там нет. Дальше он запрещает себе думать и встает, готовясь к спуску по склону к излучине. Пожалуй, он даже делает несколько шагов, прежде чем снова остановиться и, поскольку страху в нем действительно больше нет, отважно додумать ту мысль до конца, а потом сказать себе честно и смело: его там нет. Ты же знаешь, что его там нет, ведь ты должен был явиться туда ранним утром, а теперь уж близится полдень. Его нет, ибо он понял, что ты струсил. Ты трусил слишком долго, чтобы он поверил, будто у тебя хватит духу дойти до излучины хотя бы в полдень. Тогда зачем себя обманывать и спускаться туда, где тебя никто уж не ждет? Разве это не продолжение трусости? Он стоит в раздумье и смотрит на вечный изгиб тропы, по которой сегодня ему уже никак не добраться до встречи с оскорбленной обманом местью. Потом сплевывает в траву и поворачивает назад, к хребту горы, хоть страху в нем больше нет и в помине. На развилке троп у Пустой скалы он избирает ту, что ползет, оскальзываясь, по крутому боку горы и петляет по ней легкой причудливой нитью. От страха он оправился полностью и потому неосознанно, но упрямо ищет опасности и выбирает тропу, по которой надеется обойти сегодняшний день и, не утеряв ощущения освободившегося от страха человека, безболезненно добрести до дня следующего, чтобы выстрел, пусть с опозданием на целые сутки, но — состоялся. Пока он не знает в точности, как ему нужно это уладить, но, похоже, уверен, что это ему удастся. Теперь он смел настолько, что позволяет себе даже некоторую небрежность, когда ему приходится огибать скалистую стену или прыгать через какой-нибудь узкий обрыв. По тропе шириной в две ладони он движется так стремительно, словно под ним мощеная улица, а не две ладони влажной каменистой породы. Все это очень смахивает на бег по острию ножа, в который он пускается только оттого, что его смелость запоздала на несколько часов, так что для него это все же больше погоня, чем бег. Погоня за утраченным днем и своим достоинством. Как бы там ни было, а он здорово рискует, когда шагает лихо по узкой коварной тропе навстречу полудню и изо всех сил не боится сорваться в пропасть. Только он все равно обречен. Он обречен, потому что выстрелу суждено раздаться сегодня. Быть может, где-то в глубине души он понимает, что не в его власти предотвратить то, что готовилось временем целых восемь лет и твердо назначено на сегодня. Что тут мало опоздать на несколько часов, как мало для отсрочки обрести шальную смелость. Быть может, он это чувствует и даже крепко надеется встретить врага сейчас, в мгновение, когда бежит над пропастью и совсем не боится умереть. А потом пропасть оказывается позади, но с ним все еще так ничего и не произошло, и, наверное, от этого ему немного обидно: как иначе, если столько смелости растрачено им впустую! И тогда он упрямо идет дальше, преследуя тропу, словно чудовищную длинную змею, хвост которой он топчет с остервенением взбешенного ее размерами муравья, и от ярости у него начинается головокружение, а небрежность становится неряшливостью человека, опьяненного собственной смелостью, и тогда наступает расплата — какая-то коряга или комок земли, вставший у него на пути. Он спотыкается и машинально пытается найти опору в зажатом в руке и с самого рассвета заряженном на выстрел ружье, и оно отвечает ему взрывом и вспышкой огня, а он уже катится в гнилой от сырости овраг, думая, если еще не потерял сознания, что месть оказалась насмешкой, жестокой и гнусной насмешкой над его позором и слабостью. А потом он лежит на дне оврага в талой воде, и тело его, которому не помогает уже отстранившийся разум, отчаянно трудится, приманивая к себе принюхивающуюся к его неподвижности смерть. Но сломанная нога, простреленное ухо да шишка на затылке — плохая для нее приманка, а потому вместо ощущения крылатого покоя, который снится ему, пока он считает, что умер, с пробуждением его ждет огромная, беспощадная волна унижения. Она хлынет на него сразу, едва он вновь услышит в себе проклятую жизнь. И вот тогда, размышляет Одинокий, может случиться всякое. Унижение захлестнет его душу и вытеснит из нее последнюю потребность в достоинстве. Тут-то и может случится всякая подлость. Тут-то он и постарается отомстить за то, что не смог умереть. Да, думает Одинокий. У него не будет иного выхода. У него не будет иного выхода, потому что он Барысби и потому что жив. А когда у него станут допытываться, кто в него стрелял, он сможет выбирать между тем, кто, сидя у излучины, по солнцу наблюдал его трусость, и тем, кто не позволил ему умереть, подобрав его тело в овраге. Он будет выбирать между двумя ненавистями, тем более что теперь, когда выстрел уже прозвучал, он может не бояться наших разоблачений, ибо никакие разоблачения не изменят того, что выстрел прозвучал, и, стало быть, пришел черед произвести ответный. Теперь, когда прозвучал выстрел, никакое разоблачение не заставит его земляков презирать Барысби больше, чем если из ружья его не раздастся ответный выстрел. Скорее ему простят мельницу и подлость, чем нежеланье мстить. Ему простят бельгийцев и динамит, лишь только он прикажет сыну взять ружье и назовет имя жертвы. Ему простят и русского, и мельницу, если его одураченный сын отправится с ружьем на охоту за собственной честью и по нерасторопности получит пулю в лоб. Теперь Барысби простят все, кроме бездействия или медлительности. Но очень возможно, размышляет Одинокий, они и не будут знать, что должны ему что-то прощать, если никто из двоих, на кого он может показать сыну пальцем, не проболтается. Ну а эти двое будут ждать, пока Барысби заговорит сам. У них тоже нет другого выхода. Им надо просто ждать. Теперь это для них все равно что обязательство перед всей той историей и собственной совестью. И заговорить для них сейчас так же невероятно, как добить лежачего или разделить с ним его унижение, пусть от него на долю их придется только крохотная крупица стыда. Да и не для того они столько лет хранили молчание, чтобы сейчас поведать о тайне своей целому миру и позволить ему вторгнуться шумом в пределы тугим обручем взаимных долгов на годы сковавшей их судьбы общей истории, что определила смысл их существования, а стало быть, и сотворила их такими, какими они сделались лишь для того, чтобы поодиночке — и потому по-прежнему втроем — добраться до ее развязки и при этом, даже ради ее приближения, не поступиться цельностью загадочного триединства. Иными словами, рассказать значит предать — и историю, и самих себя, это значит не выдержать испытания и опошлить те восемь лет, что каждый из них (а не только тот, что был посажен в острог, а после сослан в Сибирь) провел в плену у своего молчания. Все, что нам остается, размышляет Одинокий, это не мешать молчанию плести из его униженной подлости скорую развязку. Он понимает это не хуже моего, думает он о моем отце.