Алан Черчесов - Реквием по живущему

Сейчас, в этот поздний и утомительно долгий миг, печальная женщина перед распростертым телом оказывается мудрее всех...

Она оказывается мудрее всех, потому, что муж ее больше никогда не заговорит и не обретет своего лица, даже когда на нем зарастут рубцами раны, а на затылке рассосется огромная шишка. Он не умрет, но так уже и не вспомнит себя настоящего, как не узнает ни выходившей его женщины, ни зачатых от нее детей. Он не вспомнит даже собственного имени, да только оно ему больше никогда и не понадобится, ведь он напрочь забудет язык, на котором говорил с рождения и на котором слушал свои мысли. Он не умрет, но не поймет даже этого, а его взрослый сын еще не раз пожалеет, что не стал сиротой и не потерял своего отца, вместо которого судьба сохранила жизнь чужому бессловесному существу с равнодушными, как копыта, глазами, не менявшими выражения тогда даже, когда по скамейке, где он сидел, начинал вдруг струиться обильный бесстыжий ручеек. Он не умрет и сделается таким покорным, что его домашние, чьим рукам он будет подчиняться, станут прятать взгляды, чтобы не смотреть на то, как он часами недвижно стоит на дворе, куда его привели, и равно дышит, уставившись на плуг, плетень или пустое ведро. Он больше ни разу не поднимется на нихас, но не потому, что это трудно для его хромоты, а потому, что его не пустят даже на улицу, сам же он о том не попросит: все, в чем он отныне не будет нуждаться, это лишь миска похлебки да чурек с щепоткой соли дважды в день, когда младшая дочь скормит их ему по ложечке и по кусочку, раздраженно следя за медленной, работой крутых челюстей и думая: «Ему не вкусно и не противно. Даже зверю бывает вкусно или противно. Даже овце. А ему все одно. Коли пару дней его не кормить, небось он сожрет свои газыри или собственный палец. И опять ему не будет ни вкусно, ни противно...» А женщина с печальными ладонями, оказавшаяся мудрее всех, смирится раньше других и попросит своего единственного сына: «Представь себе, что это младенец. Станет легче, если ты представишь, что он всего лишь несмышленый младенец и что теперь уж быть ему младенцем до самой смерти. Утешай себя тем, что он спокоен. Твой отец наконец успокоился, а значит, ему хорошо. Не позволяй себе обижать его даже мыслями. Просто терпи. Никто не требует от тебя уважения к нему или любви. Просто терпи и думай, что это младенец...» — «Ладно тебе,— ответит ей сын.— Гляди-ка, опять потекло. Иди, смени младенцу пеленки». И тогда она влепит ему пощечину, потому что ей еще он больше сын, чем глава семейства. И, уходя за чистой сменой белья, она ему пригрозит: «Я прокляну тебя. Если ты хотя бы раз еще... Я тебя прокляну». А сын, залившись краской, думает: «Когда-нибудь я узнаю всю правду и прикончу того, кто в него стрелял. Дай только время, и я его прикончу за то, что он стрелял. За то, что не убил — тоже...»

Но старики на нихасе упорно отмалчиваются в его присутствии, а мой отец и Одинокий предпочитают вовсе там не появляться. «Одинокий? Одинокий,— говорит мне дядя много лет спустя,— тот вообще и к могилам уже почти не ходил. Словно ему с ними и побеседовать теперь было не о чем. Чаще у себя в хадзаре отсиживался. Пил, наверно, не знаю. Меня-то он в гости не приглашал. Иногда его неделями не видали. Крепко, выходит, закладывал, коли людям на глаза неделями не показывался. Да только я утверждать не берусь, потому как и пьяным его в тот год не встречал. В тот год случилось много странностей...» Он называл это «странностями». То, что приключилось с Барысби, с Одиноким или с моим отцом, решившим внезапно жениться...

«Мне надо полмесяца и кобылу,— заявил он как-то нашему старику.— Через полмесяца приеду и скажу, куда тебе засылать сватов. Дай мне кобылу, черкеску, в которой женился на матери, и полмесяца сроку...» Дед согласился уже к вечеру, несмотря на то, что был, в сущности, против задумки искать для сына невесту где-то на стороне. Однако, поразмыслив, возражать не рискнул, рассудив, по-видимому, что выгодней ему один раз кивнуть и меньше чем через год обзавестись внуком, нежели увещевать неизвестно сколько времени упрямца, вбившего в голову не жениться ни на ком из аульчанок. Так что отец, получив благословение и поправ обычай, сам отправился в дорогу, которая должна была за две недели вывести его кобылу к дому той, кому суждено было приглянуться ему настолько, чтоб он определил ее в мои матери.

И через пять дней он ее увидал. Сперва он услыхал смех и потянул за уздцы лошадь, потом развернулся в седле и заглянул за незнакомый плетень. Он подъехал к воротам и постучал в них кнутом. Поприветствовав хозяина, спешился и вошел в его дом. За обедом говорили мало, а хозяин внимательно изучал исподлобья его крупные руки. Отец почти не угощался и только шнырял зрачками за каждым раздавшимся шорохом. За пять дней он побывал во многих домах, но нигде прежде не слышал такого смеха. Теперь он хотел взглянуть на ту, что смеялась так, будто никогда не ведала скуки и боли. Спустя добрый час, в течение которого она даже не выглянула из-за женской половины, он сказал: «Ищу одного человека. Объехал уже два ущелья, но так его и не встретил. Сегодня мне почудилось, что я его услыхал. Ради этого человека я объездил два ущелья, но услышал его только в твоем. Теперь мне надобно его увидеть. Позови свою дочь». Побелевший от гнева хозяин ответил не сразу. С минуту они сверлили друг друга глазами, а потом тот сказал: «Благодари Бога, что ты мой гость. Да помни, что не успеешь за порог выйти, как превратишься из гостя в мерзавца. А с мерзавцами такое дело, что любого из них и под зад пнуть можно». На что отец, придвинувши грудь к своим рукам и уперевшись в край стола, отвечает: «Уж не думаешь ли ты меня запугать? Или, может, оскорбить хочешь? Да ведь негоже оскорблять того, кто через месяц тебе зятем станет. Если, понятно, сам того пожелает. Но для этого ему надобно сперва на нее поглядеть. Позови свою дочь». Потом между ними колеблется рябью тесная тишина, и чем ее больше, тем труднее хозяину подобрать к ней слова. А будущий отец мой, не мигая, торопит его плотным взглядом, и что-то в том взгляде мешает хозяину с ним разругаться. Наконец, он сдается. Она выходит к ним с низко опущенной головой и похожа на трепет птицы, пойманной в силки. «Покажи мне лицо,— говорит отец,— и посмотри в мое...» Это продолжается не дольше секунды, потом она убегает, вспорхнув как ладный юный зверек, и исчезает за занавеской. Отец смахивает пот со лба и обращается к хозяину изменившимся голосом: «Давай-ка столкуемся. Мы столкуемся быстро, как два бедняка. Все, что у меня имеется, так это кинжал и черкеска. Да та кобыла, что стоит на твоем дворе. Есть и клочок земли — чуть больше, чем можно сунуть за пазуху. И вот эти руки, готовые к любой работе. Еще у меня есть младший брат и старый отец, никогда не знавший богатства. Есть полный дом всегда голодных ртов да полная вязанка дров на зиму. Их у нас всегда хватает. Но единственное, что есть у меня в избытке,— это прошлое. Его у меня столько, что пойду на все. Если понадобится, я ее украду. Я умыкну твою дочь, коли придется. Лучше отдай ее за меня по-хорошему. Сейчас я уйду, а ты подумай. Через несколько дней зашлю к тебе сватов». На этом он замолкает, благодарит хозяина за гостеприимство и покидает его хадзар. А вернувшись в свой, говорит моему деду: «Я нашел...Ехать, мол, туда-то и туда-то. Обождем с десяток деньков и отправим сватов». А старик спрашивает, как, мол, ее зовут. И отец говорит, что она, мол, ему тоже понравится. «Как ее имя?— повторяет дед, а когда отец опять увиливает от ответа, вскипает: — Ты даже не поинтересовался именем!»