Алан Черчесов - Реквием по живущему

Обычно он даже его не кормил, а кидал ему в морду какую-то кость, не позаботившись при этом хотя бы о миске с грязной водой. Он мог не кормить его с неделю, а потом вдруг швырнуть ему огромный кус парного мяса, чтобы у волка от жадности, когда он все сожрет, разболелись слепившиеся с голодухи кишки. Он издевался над ним так, словно добивался получить из него настойку чистейшей, всепоглощающей, самозабвенной ненависти, а когда ему казалось, что зверь созрел, он снимал с него цепь, и волк бросался на него в дикой, задыхающейся от его близости ярости, целясь мордой точно в шею, чтобы перегрызть горло и навсегда расправиться с обидчиком, который порешил не только не превращать его в послушного пса, но и вовсе не губить его волчьего духа, чтобы растравить его до последней вскипающей жилки в крутой, с горбинкой, груди, а после схватиться с ним и побороть в нем все волчье, врезаться пальцами в лохматую глотку и вынудить его жалко, по-собачьи, скулить, запросив о пощаде. А потом опять его не кормить, изводя своим запахом его чуткие ноздри больше, чем рассеянным по воздуху вкусом съеденного обеда. А потом опять дать ему обожраться, наблюдая, как голод сменяется в волчьем желудке страданием утолившейся жадности. Потом выждать еще сколько-то дней и снять с него цепь, ступив в очередную схватку с прыгучей бешеной ненавистью только затем, чтобы, рискуя жизнью, вновь сдавить пальцами ее клокочущую глотку и услыхать, как она заскулит...

Все это вызывало у наших отвращение. И, думается мне, истинная причина его была не в том, что они видели (а видели они свирепую, противную возню двух обезумевших существ, в снегу, грязи или пыли выясняющих степень своего животного достоинства — именно что животного и только животного, ибо человек в нем на это время словно отмирал — быть может, для того, чтобы битва шла на равных, презрев все уловки и хитрость, презрев всё, кроме голой ненависти, или потому, что он подспудно, заранее знал: никакому человеку не дано столько раз подмять под себя зверя, из оскорбленного сердца которого рвется к шее врага бушующая злоба целой волчьей породы. А может, животное потому только в нем и просыпалось, чтобы отдохнул человек?..), а в том, что, несомненно, чувствовали: он стал так слаб, что поддался искушению сцепиться с ненавистью в рукопашной. Как бы там ни было, а следившие за ним и волком аульчане ненавидели его, не любили или опасались теперь даже более рьяно, чем раньше, и если на нихасе к кому-то из двоих и испытывали сочувствие, то явно не к нему, не к Одинокому...

Вдобавок ко всему он перестал навещать могилы. Не совсем перестал, но — почти, как и говорил об этом дядя. Иными словами, ходил к ним столь же редко, сколь нечасто посещали погост те, кто его порицал. Они не искали ему оправданий, а потому не нашли и лучшего объяснения, чем то, что он одичал. О возможном смятении они и не задумывались, ведь им до сих пор было неведомо, как много он потерял. Отец же в их разговоры не встревал, отец мой уже устранился. С жестокостью справедливости он спасал свое невмешательство и плодил детей, рассчитывая на целебную свежесть огороженной им гладкой заводи, способной, как он полагал, излечить его от недуга воспоминаний и бывшего порочного родства с отъявленным неудачником, которого наши все еще принимали за везучего юродивого, развлекаясь своей к нему неприязнью и его на нее глухотой.

Шли годы, и она занимал их все меньше. А его самого все меньше занимал волк. С виду Одинокий вроде как успокоился. Звериные схватки случались реже и реже, а потом перешли в непостоянные, вялые и почти бесстрастные стычки. Волк здорово поумнел и, хотя не отказался от мести, решил, как видно, повременить, дождаться подходящей минуты, когда у врага притупится бдительность, и вот тогда-то действовать наверняка. Дразнить его по настоящему Одинокий уже ленился. Случалось, он исчезал из аула на несколько дней, только направлялся не в крепость: давно уже никто не замечал, чтобы он ехал верхом по Синей тропе. Зато его частенько видели переходящим мост и идущим в сторону лесистой горы, где, поговаривали, облюбовал он какую-то пещеру. Только, опять же, ни один из наших воочию в том не убедился, так что дальше домыслов в своих предположениях они не продвинулись. А впрочем, он ведь их уже не слишком-то интересовал.

Конечно, пока он отсутствовал, находились и такие, кто старался ему насолить. Например, отравить его волка, в ненависти которого он все еще нуждался, хотя и позволял ей дольше обычного сидеть на цепи. Но выяснилось, что и волк у него какой-то особенный. И в нем сидел какой-то прозорливый бес, благодаря нюху которого зверь ни разу не притронулся к подкинутому к его носу и влажному от яда хлебному мякишу. Ну а потом кто-то из них по возвращении Одинокого обнаружил поутру в своем курятнике с полдюжины закоченевших кверху лапками птиц, и тогда они разобрали, что мякиши обладают способностью досаждать тем, кто их лепил, и после уже не пробовали, тем более что весь тот день Одинокий провел на нихасе, словно задался целью всем и каждому показывать свою довольную ухмылку, а вечером они увидели, что волку перепало столько мяса, сколько утолило бы голод волчьей стаи, будь она хоть о ста головах. Тут они поняли, что допустили оплошность, предоставив Одинокому возможность действовать и отвечать на их неугомонность. И решили отомстить ему полнейшим равнодушием, пусть только внешним, но строго соблюдаемым всеми и непременно подчеркиваемым нарочитой вежливостью к его неприкаянности. Это не было заговором. Просто как-то разом все осознали, что вести себя надо именно так; не назовешь же заговором первый день весенней пашни потому лишь, что на нее выходит весь аул, если перед тем каждый хозяин самолично глядел в небо и вдыхал запах земли! Вот и здесь все получилось тоже как бы само собой, и теперь — свершись даже чудо и пожелай он вдруг избавиться от своего одиночества — у него бы не вышло. Пожалуй, он чувствовал безысходность наступающего из будущего и глухого к его мукам времени, как чувствовал ее распинаемый на кресте, когда его руки ковали к доске стальными гвоздями. И чтобы выпеть из себя эту безысходность, он смастерил из сосновой ветки свирель. В закатные часы она звучала, как жалоба подраненного красной тьмой и затухающего света, истерзанного то ли каждодневной пыткой умирания, то ли предательством уползающего за горный кряж солнца. В его свирели не было мелодии: в ней не было рисунка, завершенности или хотя бы приемлемой для слуха округленности. В ней даже не было начала и конца, а — один лишь плеск непрестанного продолжения дурной длительности, скребущей по нервам слушателя наивной шепелявостью, что постоянно не дотягивала какого-то малюсенького, крошечного мига до ясного, гулкого, славного вскрика, давным-давно вызревающего в ее беспредельном унынии. Заслышав ее робкое вступление, предвещавшее всем нам долгое и незаслуженное, в общем-то, страдание (дабы его заслужить, надо бы для начала наделать столько грехов, чтобы тебе назначили пройти всю преисподнюю, и только потом, говорил дядя, доказав, что тебе и ад нипочем, по собственной воле — ибо и на том свете нет такой жестокости, которая бы тебе это повелела — попросить Одинокого посвистеть на дудке), младший брат моего отца начинал сокрушаться: «Уж если мне кого и жалко больше своих ушей, так это Лохматого... Видать, теперь оно у них заместо драки: один воет, другой — дудит. Да и как тут не завыть, когда тот даже уже не душит, чтобы доказать тебе твою звериную слабость, а просто дудит в самую морду, словно плюет в твое бессилие! Бедный вол чара! Небось, проклял себя за то, что не родился глухим...»