Алан Черчесов - Реквием по живущему

Так что когда Одинокий снаряжался на недельку в лес, поглядывали на него даже с некоторой благодарностью. И все твердили о какой-то пещере, хоть никто ее никогда не видал.

Я мечтал отыскать ее с самого детства, покоренный ее непривычной таинственностью и заранее сладко напуганный тем, что мне в ней предстоит найти. Иногда, набравшись смелости, я отправлялся за ним вслед, но успевал потерять его спину еще до полудня, а потом, сверяясь по сделанным моей рукой зарубкам, брел назад, к хмурому взгляду отца или встревоженному веселью матери. Я повторял свои попытки, несмотря на суровые предупреждения, и отказался от них лишь тогда, когда заблудился однажды настолько, что он вдруг вырос передо мной, выступив из-за дерева, и устало спросил: «Чего ты хочешь?» Застигнутый врасплох, я бросился наутек и бежал, разодрав одежду и исцарапав ветвями лицо, до самого дома. В тот раз даже не было взбучки. А потом, ближе к ночи, я услыхал голоса: «Выходит, он с ним таки повстречался...» — «Зато теперь все позади. Больше он за ним не пойдет». И я подумал: «Она права. Больше я за ним не пойду. Пропади он пропадом, как я от него бежал!»

В тот раз я убежал от него. Но не убежал от его вопроса. Не моя в том вина: трудно убежать от такого вопроса. Мало кому оно удавалось (на моей памяти — так только Барысби), хоть убегали очень многие. Но на какое-то время я и вправду перестал за ним следить да подглядывать. Исключая разве тот самый день в конце знойного лета, когда, привлеченный рыжеватым дымом, я вскарабкался на забор и увидел всю тройку — его, волка и разведенный между ними костер. Одинокий сидел ко мне спиной и подкладывал в огонь полоски пестрого искромсанного холста, сливая туда же краски из плошек, выдолбленных из мелко напиленных дров. От красок и поднималась в воздух едкая вонь. Потом он отер руки тряпкой, швырнул ее в костер, взял свирель и, приложив к губам, заиграл, глядя на пламя и задирая его выше к небу своей занудной бессловесной песнью. Волк лежал перед ним на земле, подняв голову, и не сводил с него серых откровенных глаз, но цепь, которой он был привязан, впервые оказалась ненатянутой. Вдруг Одинокий прервался и сказал: «Не прячься. Я не повернусь». Я остолбенел. Я помню, как у меня замерзли ноги и свело лопатки от страха. А он продолжал говорить, и я что-то слушал про сожженную картину, негодность лживых красок и вонючий дым, после которого должна остаться лишь горькая и жирная зола. Я что-то слушал, но ничего, ничего не понимал, потом скатился по забору и кинулся в сарай. Там я дрожал и плакал, стискивая от злобы бесполезные кулаки, и ненавидел его всем бьющимся, как в лихорадке, сердцем. Я ненавидел его, потому что впервые в жизни почувствовал, что не смогу от него убежать.

Но теперь мне нужно было время, чтобы с этим смириться. Мне нужно было малость повзрослеть, чтобы рассказы о нем, начатые моим дедом всего-то как свидетельства причуд его памяти и продолженные затем отцом (сперва как доказательство того, что он от них отрекся, потом — как необходимость выговориться и отречься от них в самом деле, и уже позже, значительно позже — как слабая надежда на то, что отречься от них удастся хотя бы его сыну), изредка дополняемые меткими штрихами моего дяди,— составились для меня пусть в туманную, но — последовательность, которая требовала еще много труда от моего воображения, моего духа и текущей в моих жилах крови, прежде чем сложиться в действительную историю исхода с нашей земли того, кто опережал ее созревание так непростительно долго, что постепенно отучил себя к ней прислушиваться, потом отвык ей доверять и в результате безвозвратно на то созревание опоздал. Я не спешил. И, как выяснилось, поступал правильно, ибо, в отличие от других — тех, кто мне о нем рассказывал,— с устраненности начал, а не устраненностью завершил. А когда я подрос и окреп достаточно, чтобы опять в одиночку отправиться в лес, я шел уже не за его спиной, а за манившим меня запахом неминуемой встречи, которую предотвратить теперь не могло даже мрачное несогласье отца, остерегавшегося ее запретить лишь потому, что не желал хотя бы вслух произнесенным словом признать, что встреча эта вообще возможна. Да, я продолжал искать пещеру, но прошел еще целый год, прежде чем Одинокий меня до нее допустил...

В тот год и умер дед, опрокинувшись посреди бела дня с покрытого кожей чурбана, на котором столько лет до того согревал на солнце неспокойную свою старость. Он умер внезапно, словно от свирепого толчка, угодившего ему прямо в грудь на глазах у моей бабки, которой померещилось, будто он собирался вскочить и показать ей что-то очень важное, он даже выставил палец, говорила она, он выставил палец и хотел закричать, но тут его отшвырнуло назад, и он успел только раскидать пошире руки и исцарапать пальцами землю, а потом отбросил лицо на сторону и сам опустил веки, чтобы никто не увидел, как погаснет в его зрачках последний луч.

Мы хоронили его в дождь — и хорошо, что в дождь: в дождь меньше заметны слезы. А после похорон, повзрослев на целую смерть, какое-то время были немного другу другу чужими и стеснялись приютившейся в доме почти осязаемой пустоты, пока не привыкли к себе новым и заново. И, конечно, труднее всех приходилось отцу, теперь самолично решавшему, как нам жить да что делать, чтобы быстрее рассчитаться с долгами за свадьбу, одарившую его уже десятым ребенком, и быть готовыми влезть в новые (не мог же дядя ждать вечно, когда ему тоже позволят жениться!) И, наверно, легче других было матери, столь занятой бушующей вокруг нее детской жизнью, что даже обрушившаяся на дом смерть вряд ли задела ее всерьез. Горше всех пришлось бабке. Но она выстояла и продержалась еще много лет, встретив рождение правнуков, собственную дряхлость и даже покорно перенеся вызванную ею путаницу в наших именах. Ну а я — повзрослел. Я повзрослел на смерть, на пустоту и на лишний год...

Тогда-то он и показал мне пещеру.

В тот раз он прихватил в лес какой-то мешок. По слабому, но отчетливому в тишине дребезжанию, вторящему его шагам, я мог следовать за ним с закрытыми глазами. В том, что он меня слышит или чует хребтом, я уже не сомневался, но он не прятался, не исчезал и даже не оборачивался, словно опасался спугнуть, так что теперь я точно знал, что сегодня меня он к ней выведет. Мы шли часа три, сменив несколько троп, а потом и вовсе от них отказались. К месту, где она находилась (в сущности, то был небольшой курган с буйной растительностью снаружи и полый изнутри), совершенно не проникал свет. Курган был окружен высокими соснами с пышными кронами и купался в старой, прохладной тени. Подойдя к нему, Одинокий скинул с плеч мешок и принялся разгребать ветки и дерн. Потом отодвинул камень и влез. Отверстие, куда он вполз, величиной было с добрый котел. Я слышал, как он чиркнул огнивом и зажег факел. Потом он сказал: «Входи». Сказал и даже не выглянул. Вздрогнув и захлебнувшись воздухом в груди — целое мгновение я все никак не мог выдохнуть его обратно,— я пошел на голос, нагнулся и скользнул внутрь. Пещера была размером со среднюю комнату. К стенам были подвешены полки, на которых в беспорядке толпились какие-то деревянные головы, каменные изваяния или просто коряги, подобранные им где-то в лесу. Сам Одинокий стоял на земляном полу и глядел мне в глаза. Воткнутый в щель факел бился пламенем в почерневший от сажи потолок и рисовал мне незнакомыми мазками его лицо. Сейчас он был похож на странную черную птицу в надежном гнезде, где укрылась она от позора своих слабых крыльев, так и не выучившихся летать. «Оглядись тут пока, не смущайся»,— сказал он, встал боком и сделал шаг к стене.