Алан Черчесов - Реквием по живущему

«Я опишу тебе ее,— защищается отец.— Она похожа на...» — «Плевать мне, на кого она похожа!

ревет старик.— Пусть она будет похожа хоть на крючок, хоть на кукурузный початок, хоть на желтый зуб, хоть на забор, хоть на печную трубу или пивной котел, пусть она будет похожа хоть на тебя самого — мне на это плевать! Коли нет у нее имени, я знаю, на кого она не похожа. А не похожа он пока лишь только на мою невестку...» — «Нет,— упорствует отец.— На твою невестку она похоже больше всего. Или я мало похож на твоего старшего сына...»

В общем, старику вновь приходится уступить. И через пару недель они снаряжают сватов, но, воротившись, те не привозят с собой ничего, кроме ее имени. И тут уже загорается азартом мой дед. Борода его возмущенно ходит ходуном под крепко стиснутыми зубами. Он идет к себе, а спустя минуту опять оказывается в комнате, где понуро стоят оба его сына. Он швыряет им под ноги сверток и говорит: «Скормите ему кинжал, а коли не примет — меняйте на себя! Тогда уж сами его слопаете. Жених проглотит лезвие, а подженишник — ножны! Убирайтесь! Даю вам сроку два дня».

И, конечно, в путь они трогаются сразу, невзирая на темноту и заморосивший мелкий дождик. А уже по дороге отец вдруг стреножит кобылу и, спрыгнув с нее, приказывает брату ждать, а сам бежит во весь опор обратно в аул. Что-то забыл, размышляет дядя, но вот что — отец ему не раскрывает до самого приезда, когда они, спешившись утром у отвергнувших сватов ворот, входят в дом, где прячется за толстой занавеской отца околдовавший смех. Расположившись за столом и опрокинув три обязательных рога, они приступают к делу. Точнее, к нему приступает отец, а дядя только молчит да слушает, как брат его предлагает хозяину на время отвлечься от застолья, чтобы принять от них подарки. «От всего сердца»,— объясняет отец, достает из свертка полпуда серебра дагестанской работы и внимательно следит за реакцией хозяина. Тот явно впечатлен, и глазам его больно от яркого блеска, но по внешней и гордой невозмутимости его оба гостя с тоской убеждаются, что ничего из их серебряной затеи не выйдет, потому как он даже за полпуда серебра не согласится обзавестись таким зятем, как будущий мой отец. «Добрый кинжал,— холодно произносит хозяин и отодвигает его подальше от себя, чтобы не поддаться соблазну.— Только у меня уже давно свой имеется, да и служит он мне исправно. Так исправно, что мне и обменивать его ни на что не захочется...» И дядя думает: всё. Теперь нам с братом остается поделить его на лезвие и ножны, смочить аракой и сунуть в глотки. Я выбираю ножны...

А отец вроде и не смущен ничуть. «Погоди,— говорит он и вытаскивает из башлыка что-то очень дяде знакомое, но невиданное им столько лет, что он не сразу ее опознает, а опознав, вмиг соображает, куда бегал его старший брат прошлой ночью, бросив его под дождем.— У нас тут еще кое-что припасено. От такого подарка ты точно не откажешься». А тот, потерев ее в руках, спрашивает: «Что за игрушка такая?» — «Нет,— поправляет отец.— Не игрушка — игра». И начинает показывать, а потом для пробы предлагает сыграть. И, конечно, первую хозяин выигрывает, и тогда тот, кто уже кинул ему затравку и тем самым, по сути, только что сделал широкий, уверенный шаг к своему отцовству, говорит: «Теперь сыграем на кинжал. Ведь выигрыш — это не подарок, правда?» И хозяин, поразмыслив и облизнув сухие губы, утвердительно кивает и делает ход, потянув из колоды новую карту. И, понятное дело, выигрывает опять. Но отчего-то взять кинжал вот так запросто, по одной лишь прихоти рисованной картинки, ему не позволяет тяжелая его крестьянская совесть, но взять серебряное сокровище ему ох как не терпится, и тогда он, решившись и на секунду словно опьянев от своей ответной щедрости, опускает руки под стол, снимает с себя собственный и кладет его на превратившийся в кон фынг заодно с металлическим ремешком и подвеской. «Вот это дело,— подбадривает отец.— Ну а я ставлю кобылу...» При этих словах у дяди моего чуть не лопаются перепонки в ушах. «А может...» — начинает было он, но стальная рука брата сжимает ему колено и запрещает закончить. Глаза у хозяина становятся жалкими, как у пса, которому показали жирную кость и еще не бросили ее на землю. Когда он тянется за картой, руки его трясутся так, словно он боится обжечься. Отец же с виду сохраняет спокойствие, разве что малость побледнел и немного осунулся. Он тянет свою, открывает ей брюхо и тихо говорит: «Моя взяла». А сам, мешая колоду, думает: еще два раза. Каких-нибудь пару раз, и можно ехать домой. Он ставит на кон хозяйский кинжал, кобылу и ярость брата, а соперник отвечает выигранным серебром. Потом они долго тянут по очереди, пока колода не истощается наполовину. На хозяина больно смотреть — так он взмок и страдает. Отец же мой похож на камень. Большой холодный камень с глубокими выбоинами вместо прорези глаз. Такие камни часто падают в пропасть, устав от собственной тяжести, мелькает в мозгу у дяди. Только с этим придется прыгать в пропасть и мне...

Но отец мой снова выигрывает, и из груди хозяина непроизвольно вырывается стон. «Пожалуй, достаточно,— говорит ему отец и складывает колоду в коробок.— Карты дарю тебе... За угощение — спасибо». И начинает собираться, а дядя уже накручивает хозяйский поясок на его же кинжал и так торопится, будто за порогом его ожидает Уастырджи [7] Уастырджи — божественный покровитель мужчин, воинов и путников. . «Погодите,— сиплым каким-то подрубленным голосом просит хозяин.— Давай сыграем еще... Давай сыграем на...» — «Нет,— отвечает отец и тут же, вырвав у брата из рук, бросает и пояс, и кинжал, и подвеску на стол перед тем, кто снял их с себя в благодушном порыве полчаса назад, а потом вослед им летит полпуда серебра и громкий шепот: — Они и кобыла. Ставлю всё. Позови ее...» Еще немного, и хозяин расплачется, а я — так вообще разревусь, думает дядя, уставившись сквозь открытую дверь на жующую сено кобылу, которую сам не променял бы ни на какую юбку, а тем более не стал бы предварительно вешать ей на седло два кинжала в придачу к двум головам сыновей старого своего, несчастного отца. «Когда она к нам вышла, я ее не увидел,— рассказывал дядя мне.— Глядел прямо на нее и ничего не видел, кроме какой-то худющей уродины. Потом он снова начал их мешать, и я отвернулся и осторожно двинулся во двор, чтобы, едва услыхав, вскочить ей на хребет и умчаться подальше от этого проклятого дома. И от потерявшего рассудок брата, глупейшими картинками меряющего цену своего тщеславия, цену полпудового кинжала (что за все пятнадцать лет так и не смог ни разу обменяться, хоть для того на его изготовление на выделку пошло когда-то все наше фамильное серебро) и цену кобылы, которая и прежде-то была для нас бесценной, но, едва он поставил ее на кон, разом подорожала еще на жизни двух братьев, хотя уж за них-то,— говорил дядя,— в ту минуту сам я не дал бы и гроша, отыщись он вдруг в моем кармане, однако ж дорожил ими (в особенности одной из них) больше, чем всеми приличиями. Так что я знал, куда иду. А подойдя, погладил ее по крупу и на ухо слово шепнул, чтобы, значит, сено быстрей уминала, а хозяйская голытьба выстроилась вокруг, сложив на груди руки, и следила за каждым моим движением, будто я им вот-вот из-за шиворота луну покажу, ну а я следил сквозь мною же распахнутую дверь за тем, что происходит в доме. Я видел колоду посреди стола и оба их лица. О чем они переговаривались, с такого расстояния я не слыхал, но только видел, что они о чем-то переговариваются вместо того, чтобы вытягивать карты. Потом им и это прискучило, и тогда они, набычив шеи, уперлись друг в друга взглядом, совсем забыв о картах и времени, пока голытьба следила за мной и хмуро требовала луну. Потом хозяин тяжело задышал, открыв рот и зачерпывая в легкие весь воздух, что был в помещении. Потом что-то произнес, и рот закрылся, а я ухватился за луку седла, и голытьба дружно сделала шаг вперед, теснее смыкая кольцо вокруг меня, кобылы и моего шиворота. И тогда твой отец — твой без году папаша и без шести недель ее жених — обернулся ко мне и отчетливо крикнул: «Все в порядке». А потом протянул ему руку, и у того еще хватило сил проводить нас до самых ворот, а там мы быстро, скомканно — комкал-то я в основном — попрощались, и я ударил ей пятками в бока. А когда мы выбрались из их ущелья и никто за нами так и не погнался, и никто нам в спины не бил из ружья, и никто не ждал нас в засаде, и даже никто нас уже не мог услыхать, я остановил кобылу, сел на землю и уткнулся лицом в колени. Потом меня перестало трясти, и я спросил: «Чего ты смеешься? Неужто так это весело — трижды выиграть собственную кобылу и притом ни разу не устыдиться, что мог ее трижды проиграть?» Но он уже не смеялся, он отвратительно гоготал, он просто покатывался с хохоту. И глупая кобыла под ним тоже радостно растворяла пасть, а после и вовсе дико заржала и вставала на дыбы. Через минуту мне было не понять, кто из них ржет, а кто хохочет, тогда я подошел, расправил кнут и звонко, с оттягом, хлестнул ее по костлявому крупу — да так, что она пустилась в галоп, едва не свалив седока. Потом я снова сел на землю и ждал, пока он с ней совладает. Они вернулись, и он сказал: «Во-первых, не трижды, а дважды. А во-вторых, не вздумай разболтать отцу». Я пропустил мимо ушей его «во-вторых», а по поводу «во-первых» спросил: «Выходит, я был прав, и напоследок вы даже не тянули?» — «Ага,— ответил он.— За кого ты меня считаешь? Может, ты полагаешь, что я из тех, кто ставит на кон свою невесту?» И тут я снова начинаю злиться. Этот самодовольный наглец начинает меня бесить. «Не ее,— говорю.— Ты из тех, кто ставит на кон нашу единственную лошадь, а ее — ту, что ты зовешь невестой,— на кон поставил ее собственный невезучий родитель. Только я тебя спрашивал о другом. Я спрашивал, как тебе удалось?» — «Без труда,— отвечает он.— Неужели ты думаешь, что я столкуюсь с тестем, способным ставить на кон свою дочь?» — «Вона как! — говорю.— Ну и ну! А на кого же тогда вы собирались играть, когда он ее позвал?» — «Все правильно,— кивает мне он.— Только в тот момент он еще не был мне тестем, я ему не был зятем, а она не была мне невестой. А уже в следующий мы опомнились и рассудили, что негоже это — будущей родне на родство свое играть в дурацкие картинки. Некрасиво». А я перевариваю сказанное, напрягая воспаленные мозги, встаю с земли, отряхиваю черкеску, подхожу к нему и карабкаюсь на кобылу. С версту мы едем в полном и мягком от дали молчании. Потом я усмехаюсь и говорю: «То есть все, что тебе требовалось, это заставить ее выйти к вам в хадзар и тут же его перед ней пристыдить».— «Угу»,— мурлычет он за моей спиной. И спустя еще пару верст я ему говорю: «Черт бы тебя побрал! И ради этого ты дважды рисковал кобылой!..» — «Разве?— спрашивает он.— Что-то не припомню. С чего ты взял?» И сладко зевает мне в затылок. А когда солнце отползает за хребет, он уже надремался и теперь сам затевает разговор: «Все дело в бедности.