Алан Черчесов - Реквием по живущему

И думает правильно: всю ночь у отца не идут из головы два патрона, что высыпались у него из сумки где-то в лесу и прочно засели в мозгу у дяди. Плевать на то, что скажет Барысби. Плевать, поверят ли ему другие. Плохо лишь то, что кровный мой младший брат никогда не забудет мне пары случайно оброненных патронов, говорит он себе в напряженной тишине их мучительной близости, слушая осторожное дыхание с соседней койки и стиснув руку в кулак. Как бы то ни было, а сегодня я не стал убийцей, и это главное. Столько лет гадал, смогу ли не сделать себя убийцей, а сегодня я знаю, что мне это удалось. Я совладал, и это главное. Главное то, что он испугался человека, который смог бы его не убить. Теперь он станет выдумывать небылицы и, может быть, заставит аульчан заподозрить нас с Одиноким, только, сдается мне, он никогда уже не осилит сказать об этом прямо и вслух, как не осилит поднять ружье. А нас и без того подозревать будут, особенно коли прознают про мои два патрона и две пули Одинокого, не уцелевшие какого-то шакала, которого никто, кроме него, не видал и в которого никто потому не поверит, ведь по сю пору у них не истерлось из памяти, как метко он отстреливал зайцев, обменивая их на порох у нашего старика. От подозрений нас не спасет даже дырка в его двери. Для нее всего-то и надобны, что одна пуля или единственный патрон. Как и для пробитого уха. Они решат, что для двух выстрелов совсем не требуется двух разных стрелков. Они решат, что в дверь палил один из нас, чтоб удобней было оправдываться, когда нихас начнет выяснять, кому понадобилось покушаться на Барысби и отчего это так точно совпало с моим возвращением. Конечно, сперва они подумают на меня, только тут им будет слишком уж невдомек, какого дьявола мне нужно было на него охотиться, и тогда они дружно вспомнят об Одиноком: когда все непонятно, о ком же еще вспоминать, как не о нем. То, что именно он притащил Барысби в аул, их не смутит, ведь и на это у него мог быть в запасе хитрый расчет: к примеру, решат они, свалить вину на меня, если мое присутствие было чем-то ему невыгодно и чересчур докучало... Впрочем, нет, рассуждает отец сам с собой. Чушь. Чушь. Мне лезет в голову всякая чушь. Потому что они подумают на меня. Разве что Барысби вдруг укажет на Одинокого. Вот тогда они ему поверят безоговорочно. И вмиг изобретут сотню причин, по которым он мог это сделать. Тогда уж ему ничто не поможет. Даже если я встану перед нихасом и возьму вину на себя. Выходит, Одинокий рискует не меньше меня... Только у Барысби кишка тонка, чтобы сказать о чем-то громко и вслух. Все, на что он способен — это довольствоваться намеками. Ладно. Хватит об этом. Не это главное. Главное — я сегодня сумел не убить человека, говорит отец сам себе. Плохо только, что потерялись патроны. Паршиво, когда в самый неподходящий момент из сумки твоей вываливаются два дурацких патрона и про них помнит твой единокровный младший брат...

Так что с Одиноким, в общем-то, они рассуждают похоже, хоть мой отец и убежден, что даже с отчаяния Барысби уже не осмелится клеветать на кого-то из них, ведь еще прошлого дня он читал страх в его глазах, когда подстерег его у Синей тропы, где сидел, прислонившись спиной к валуну и наблюдая за новой мельницей (для него она такая же новая, какой была для любого из наших в день, когда обзавелась жерновами, возвысившись на месте старой: он-то видит ее впервые). И я, конечно, не знаю, как они там повстречались, да только кроме Синей тропы им и повстречаться-то было негде, если их встреча осталась никем незамеченной,— то есть настолько, что вроде бы ее в действительности и вовсе-то не было, но уж коли она была, так, значит, у Синей тропы, за валуном. И, ясное дело, совсем уж мне неизвестно, откуда отец мой прознал, что Барысби там неизбежно появится, но если уговорились они об охоте, стало быть, Барысби у Синей тропы появился. Выходит, отец ждал не зря и, наверно, имел на то основания, причем такие веские, что о встрече той никому никогда не рассказывал — не только о встрече, но и о том, как она им готовилась, будто она не готовилась им вообще, а была чем-то само собой разумеющимся, словно привал для путника или мытье рук в роднике, из которого он хочет напиться. И, думаю, секрет тут заключался в том, что для отца встреча эта давным-давно сделалась необратимой реальностью, скажем, еще лет восемь назад, и если бы она вдруг по каким-то причинам не состоялась, он удивился бы этому больше, чем путник, идущей восемь лет подряд к далекой цели,— тому, что за страшное это время он не продвинулся к ней ни на шаг. Ибо она — цель, встреча — жила в его видениях все годы, что он к ней упорно шел, и день за днем терпеливо шлифовалась его воображением, покуда в конце концов он не выучил ее наизусть и с той поры уже только ждал мгновения, когда ему доведется воспроизвести наяву те несколько слов, движений и жестов, что повторял он в уме многие сотни дней, вечеров и ночей и которые, едва Барысби возник перед ним, заняли у отца какую-нибудь минуту или того меньше: много ли надо, чтобы произнести в лицо перепуганному человеку пригоршню слов! Таких, например: «Вот ты и набрел на меня. И правильно сделал. Потому как завтра на рассвете мы идем с тобой на охоту. Захвати ружье и приходи к излучине...» Или просто: «Может, не все еще для тебя потеряно. Если ты по-прежнему добрый охотник, приходи на рассвете к излучине...» Или: «Сегодня уж для охоты поздно. Выходит, завтра пойдем. На рассвете мы отправимся в лес. Я буду ждать тебя у излучины. Возьми свое лучшее ружье...» Вот и все. Что-нибудь в этом роде. Мало слов и много смысла. И прочитанный в глазах врага жуткий страх. (Вот что было вчера. А сегодня, завершая труднейший в своей жизни день, отец мой думает: «Я постарел. Я не радуюсь своей победе. Я вернулся домой, а мне все так же нехорошо. Наверно, я постарел. И устал от себя. Наверно, старость — это когда устаешь от самого себя и чувствуешь безысходность. Безысходность от себя самого. И это — дурная старость. От нее я устал тоже...»

А дядя мой уже спит, распластавшись на циновке, и видит громкий, беспокойный сон. И старший брат его, забывший запах дома, завидует ему и смотрит в потолок, кинув за голову руки, способные на слишком многое, и даже на то, чтобы суметь не убить человека...

А в очаге у Одинокого жаром трещат угольки и норовят изгнать из стен въевшийся в камень холод. В этом хадзаре темно и зябко. Здесь движется разве что ночь, растекаясь по углам в тщетных поисках тепла и уюта. Здесь темно, зябко и движется разве что ночь...

А в доме Барысби до утра не гаснет лучина. Перед распростертым на постели изувеченным телом сидит пожилая печальная женщина и сторожит свою надежду, положив сухие ладони на чуть волнуемое слабым дыханием одеяло. Лицо ее мужа кажется ей неродным, но не от ушибов и не от раны на щеке. Слишком уж оно покойно и равнодушно. В нем нет ни боли, ни страдания. Нет в нем ничего. Когда женщина пытается вспомнить настоящее его лицо, то, что перед ней, ей только мешает. Лучина горит, и пламя ползет по ней вниз, вытягивая тень, и та остывает на его коже острым черным пятном. Женщина тихо плачет и иногда шепчет сквозь слезы простую молитву. Она пытается вспомнить лицо человека, с кем прожила почти всю жизнь, зачав от него трех дочерей и единственного сына, но лицо от нее всякий раз ускользает, стоит ей взглянуть на того, кто лежит перед ней на свежей постели и подчиняется равнодушно нашествию черной тени. Женщина молится и плачет, укоряя себя за то, что в душе ее мало веры.