Алан Черчесов - Реквием по живущему

А когда мы об этом вспомнили, клокотавшая в наших глотках жизнь задрожала суетой и плач сделался громче, а горе в нем мешалось с гневной радостью — оттого, что мы живы. И когда мы быстро, очень быстро, впопыхах, снарядили отряд из добровольцев и отправили их вниз по течению искать ее тело, старики собрались на нихас и пошли оттуда к Сосланову дому.

Он встретил их в дверях, и в лице его не было ничего, кроме слепого страдания. Им было стыдно смотреть ему в лицо. Быть может, из-за того, что в глазах их было слишком много жизни. Они стояли, опустив головы, но всё никак не могли подстроить под его дыхание свое собственное. Мой отец тоже был среди них. А потом мы увидели, как впервые за долгие годы по улице ведут Барысби. Его поставили у стены, чтобы было не очень заметно. И тут им стало еще стыднее, потому что, едва его к ней прислонили, Барысби издал протяжный неприличный звук, а после начал икать, уставившись в расплывающуюся под ногами лужу. Тогда его торопливо схватили за руки и потащили вон. На улице он поскользнулся и шлепнулся задом в сажу. А мы наблюдали, как сын его, взяв отца за шкирку, пытается его поднять и поносит сквозь зубы, побагровев от ярости. Потом я устал за всем этим смотреть и спрятался в нашем сарае. Когда слезы высохли и сделалось темным-темно, я выскользнул украдкой из двери и перемахнул через забор.

Одинокий сидел на полу у потухшего очага и перебирал пальцами осколки раздавленной свирели. «Ты что-нибудь видел?» — спросил он. «Да,— ответил я.— Всё».— «Как это произошло?— он плеснул в рог араки и передал его мне.— На. Выпей и расскажи». Я осушил рог до дна, почувствовал, как жидкость тяжело разливается по желудку и обещает скорое тепло. Затем мне полегчало и я сказал: «Я так и не понял. Сейчас не вспомню даже, что было раньше — то ли она сперва оступилась, то ли ее стряхнула земля. Только если она и вправду оступилась, выглядело это не по-настоящему. Как вранье. Будто она оступилась нарочно. Словно саму себя обмануть хотела... Но сейчас я не скажу. Я так и не понял...» А Одинокий кивнул: «Хлебни еще и начни сначала». И я отхлебнул и сказал: «Вышла из дому и сразу остановилась, словно не знала, куда ей идти. В руке котомку какую-то держала, и вид у нее был такой, будто она не вышла, а — уходила... Потом заметила, что на нее глядят, и быстро двинулась по улице вниз, а через несколько шагов опять остановилась, и я подумал, что вот-вот заплачет. Она не заплакала, а повернула назад и чуть не бегом пустилась к нихасу. А после, так до него и не добежав, остановилась в третий раз, услыхала окрик матери и, будто теперь наконец решившись, кинулась к мосту... А дальше я не скажу, что там было нарочно, а что — нет, только мне показалось, что с моста она не упала, а спрыгнула. Я так и не понял...» И он сказал: «Я тоже». Потом налил по очереди нам обоим, и мы оба выпили. Я посмотрел на него и сказал: «У тебя поседел весь затылок». И он ответил: «Это от света. Тебе почудилось. Это от лучины». И я сказал: «У тебя поседели виски. Ты насквозь седой. Ты поседел за сегодня, потому что вчера еще было пятно».— «Да?» — спросил он, и я понял, что он меня уже не слышит, а напряженно думает о своем. Мы выпили снова. Потом я посмотрел на него, а он уже не сидел, а стоял у циновки и проверял ружье, которое за столько лет так и не удосужился сменить. Я посмотрел и увидел, что он стоит, а не сидит, и, прикинувшись, что не дремал, сказал ему: «На что оно тебе сейчас? Посредь ночи на охоту пойдешь?» Он пропустил мои слова мимо ушей и сказал: «Постарайся вспомнить, кто-нибудь к ним на днях приходил?» И я ответил: «Тут и вспоминать нечего. Сегодня утром был у них опять» — «Кто ??» — заорал Одинокий, подлетел ко мне и свободной рукой оторвал от пола, так что от резкого подъема у меня закружилась голова, и я почувствовал дурноту. «Чтоб ты провалился,— сказал я.— Меня мутит. Ты напоил меня, и теперь меня мутит...» — «Кто???» — повторил он и подпер мне спину ружьем: я едва держался на ногах. «Да черт его знает!— крикнул я.— Забыл, как имя. Тот самый, что приходил к ним в прошлый раз, с месяц назад... Пусти, или я сейчас тебя испачкаю». Но он не послушался, а лишь крепче схватил меня за грудки и потащил к жбану с водой, чтобы окунуть в него несколько раз мою голову и продолжить пытку: «Как он выглядел?» — «Не знаю,— сказал я, отфыркиваясь и дрожа всем телом.— Высокий такой. Улыбчивый...»

И тут я упал. Он отпустил меня, и я свалился на пол. Но не успел я его обругать, как он уже снова держал меня за грудки и горячими зрачками пытался нащупать память в моих глазах. «Его звали Рахим?» — «Да,— сказал я и начал быстро трезветь.— Точно. Так и звали. А сегодня заявился к ним опять. Но что-то на сей раз совсем даже не засиделся, потому что я видел, как он уходит в гору... У него плохая улыбка». Одинокий ударил меня, и я снова рухнул на его грязный пол. Потом он склонился надо мной и отвесил мне оплеуху. «Почему ты молчал? Почему мне ничего не сказал?» — рычал он мне в лицо, размахивая перед ним здоровенными кулаками. Затем выпрямился и в ярости, чтоб только заглушить крик, впился в кулак зубами. На руке его выступила кровь, а в глазах застыли слезу. «Глупец!» Маленький заносчивый глупец!— повторял он, в отчаянии мотая головой.— Да как ты посмел промолчать!..» Вдруг он замер, остолбенев надо мной и глядя во тьму, потом дико взвыл, подбежал к бурдюку и начал пить из него, потом отшвырнул бурдюк в сторону, схватил с земли ружье и ринулся к выходу. «Стой!» — закричал я.— Ты куда?»

Когда, уже за мостом, я настиг его и, повиснув у него на рукаве, повторил свой вопрос, он прошипел: «Надо проверить капкан!»

Мы бежали с ним в кромешной тьме по душному лесу, в котором сейчас я не различал ни деревьев, ни троп. Одинокий помнил их наизусть и вел меня за собой, сунув мне в руку край своего башлыка, намотанного им себе на запястье,— так же точно, только в обратном направлении, он вел за собой когда-то напавшего на него волка.

К рассвету мы были почти у цели. Я выбился из сил, но башлыка из рук не выпустил, так что последнюю версту Одинокий уже тащил меня на себе, плотно сжимая губы и, похоже, не замечая задыхающейся обузы за своей спиной. Я был способен смотреть себе только под ноги, где ошалело дрожала, и стекая травой мне под ступни земля, а потому, когда он внезапно остановился, со всего маху врезался в него теменем, и мы оба упали. «О Боже!» — услышал я и поднял голову.

Я не сразу разглядел, что его так поразило. Сначала я увидел пустой зев пещеры, разбросанные вокруг ветки и растоптанный дерн с красными цветами. Потом я понял вдруг, что это не цветы и вход в пещеру пуст лишь наполовину. Точнее, на верхнюю половину, потому что в нижней лежал старый-престарый зверь с громадной головой и мигал подслеповатыми глазами. Когда мы встали и двинулись к нему (ружья Одинокий не вскинул. Он шел, неровно переступая одеревенелыми ногами, и иногда жутко вздрагивал или издавал тихий страшный стон), мне померещилось, что в волчьих глазах появилось какое-то незнакомое торжество, и только тут я увидел, что лежит он не на траве, а на угодившем в капкан мертвеце с перерезанным клыками горлом.