Алан Черчесов - Реквием по живущему

Одинокий подошел к ним вплотную, взглянул в лицо (по его собственному ручьем катил пот, мешаясь с грязью и кровью из ссадин, и почему-то я подумал: с ним кончено тоже; кончина изучает смерть. Сейчас он выстрелит, мы похороним их, и он уйдет), взвел курок, перенес взгляд (как стекло перенес, перенес как больного) на животное, поднял ружье, сунул ствол волку в ухо и подождал, но тот даже не шелохнулся, израсходовав прежде всю ненависть на последний прыжок. Тогда Одинокий нажал на спуск...

Человека мы погребли прямо там, в пещере, посреди каменных голов и деревянных идолов, потом закидали вход землей, ветками, дерном и опять землей, потом сложили сверху еще немного дерна, передохнули и принялись за волка. Его мы зарыли тут же, выкопав у подножия кургана плоскую яму и присыпав ее землей. Потом мы заснули. А когда проснулись, я спросил: «Кем он был?» И Одинокий ответил: «Ее братом. Близнецом. Никогда не думал, что ее разыщет».— «Ты мне про них ничего не рассказывал».— «Да,— согласился он.— Я был не прав». И я попросил: «Расскажи сейчас». А он, поразмыслив, сказал: «Тебя ждут дома. Может, позже...» «Нет,— сказал я.— Позже ты уйдешь. Сейчас».

Он встал, подошел к стоявшей напротив сосне, подтянулся на ветке и снял с нее припрятанную там кубышку. Кинув её мне, он объяснил, где отыскать ключ.

Когда я вернулся, наполнив кубышку водой, Одинокого там уже не было. Вглядевшись в лес, я почуял дым и пошел на его запах. В полуверсте от кургана Одинокий развел костер и ожидал меня, нанизав на прут ощипанную куропатку и держа ее над огнем. Мы зажарили ее в полном молчании. Молчать с ним рядом было по-прежнему здорово и неуютно. Потом мы позавтракали, запив мясо водой, и он начал рассказ. За все время, что он говорил, я ни разу не перебил его. Изредка только мы прикладывались по очереди к кубышке и подкладывали хворост в костер. Потом день перевалил за свою половину и стало чуть прохладней. Потом иссякли запасы хвороста, который он заготовил, пока я ходил за водой, но никто из нас не прервался, чтобы наломать новых прутьев. Он продолжал рассказывать, а я — слушать его ровный печальный голос, которым он исповедовался перед тем, как уйти от нас навсегда. Костер дотлевал уже мелкими углями, когда он умолк, а я узнал его последнюю тайну. Потом он снова откинулся спиной на траву и посмотрел в несвежее небо. «Пора тебе трогаться в путь,— сказал он.— Подумай о своем отце». И я сказал: «Почему бы нам не пойти туда вместе?». А он повторил только: «Пожалей отца. — А потом добавил: — Иди. Я еще побуду в лесу». — «Ладно,— сказал я.— Если хочешь...» — «Нет,— отрезал он и закрыл глаза тыльной стороной руки.— Туда я отправлюсь сам». Он отправился туда на следующее утро, а значит, у меня было пять суток, чтобы осознать, что же все-таки произошло и каким образом.

Ровно через пять дней, еще прежде чем взошло солнце, я побежал к Синей тропе, нарисовал в пыли на обочине продольный овал с крестом внутри, решил, что он поймет, а потом юркнул в дом и принялся ждать. Ждать пришлось сперва до самого обеда, а потом, когда он и впрямь возвратился из крепости — уже до наступления ночи, ибо засветло путь к нему был все еще для меня заказан. Я томился в нетерпении до самой полуночи, пока дом наш не погрузился в крепкий сон, а он, Одинокий, из сна не выбрался. И в полночь я вновь перелез через забор, пересек его двор и без стука отворил покосившуюся дверь (я лишь теперь заметил, что она покосилась, словно и ей давно вышел срок).

На сей раз он был не только буден, но и трезв, хотя огня в очаге так и не было. «Узнал?» — спросил я его, и он кивнул. «Погоди,— сказал я.— Лучше я сам попробую. А где ошибусь, ты поправишь...» Он опять кивнул и, сложив на груди руки, приготовился слушать. «В общем, так,— сказал я и запнулся.— Сейчас начну, погоди... Я знаю, это похоже на Барысби, только наоборот...» — «На Барысби? — переспросил он.— Наоборот?» — «В том и дело,— сказал я.— Наоборот».— «Наоборот? — повторил он.— Ага...» — «Потому что один тяготился родством, а другой все никак не мог его обрести. Один мечтал поскорее избавиться и отомстить за кобылу с алым бархатом на хребте, так что едва дождался поминок, чтобы собрать все аульные деньги, купить на них динамит и бельгийцев, взорвать скалу, погрести под ней мельницу, а после отстроить новую и пустить жернова, покрывая сбором за помол свой долг неведению обманутых соседей. Только ему не удалось. Его подвел случай. Или судьба. Или рок. Или ты со своим одиночеством, сумевшим вычислить его задумку, а потом помыкавшим им самим оттого лишь, что он опоздал тебя пристрелить. Так что отныне он жил только мыслью о мести, но уже в тысячу раз более жгучей и неотвязной. И вот, когда ему наконец представилась возможность отплатить тебе той же монетой и припугнуть тебя твоею же тайной (твоей да беременной дурочки, которая и понять-то не могла, что это тайна, потому как ее не слышала сердцем, она не слышала даже собственного чрева, пока бродила по земле, где в любую минуту грозила ей гибель от рук ее же отца, где была она осквернена за пару блестящих медяков, но тогда не поняла даже этого, а потому приняла их без стыда и с благодарностью, и, наверно, приняла бы еще больше, да только дарители куда-то исчезли. И тут вдруг появился новый. Он сманил ее к Синей тропе, а потом она очутилась в доме, где тоже отдавались за деньги мужчинам, только при этом имели хоть какое-то представление о том, что такое грех и что такое блуд, и оттого не могли сохранить невинности, а потому берегли ее собственную, снабжая ее разными штуковинами с грошовым блеском совершенно бесплатно и с веселой грустью, возникавшей в их тертых душах всякий раз при мысли, что чье-то счастье может стоить так непомерно дешево. Но о тайне своей она ничего не прознала. Даже когда та выросла под ее сердцем настолько, что появилась сработанная ее руками игрушечная колыбель с младенцем. А когда она умирала и в родовых муках прозревала смертью, ей было уже не до тайны...), ты говоришь ему, что тайны больше нет и вроде как и не было, и восемь лет молчишь, и молчит он, хоть и догадывается, чьего ребенка подкинули на порог Сосланова дома, а потом является мой отец и предлагает ему поохотиться, и тогда вдруг Барысби становится так тесно в себе и своей далекой подлости, так липко и гадко в собственном страхе и презрении к самому себе, что выстрел, назначенный моим отцом, все-таки звучит, но уже — как насмешка, думаете вы вдвоем, и только тот, кто ранен, знает (чушь! Знать он не может,— чувствует; а точнее, не знает и не чувствует ничего), что это не так, что выстрел — не насмешка, а избавление — от всего разом: от себя, прошлого, памяти, родства, возраста и даже языка. Наконец он освободился. Он сделался никем, и только одежда да имя на нем почему-то те, что носил когда-то какой-то Барысби, о котором он, пожалуй, знает теперь меньше всех. Меньше своей кобылы, меньше стула, на котором сидит, и меньше тех, кто еще не родился, потому что им-то когда-нибудь расскажут... Да, он от себя избавился. Наверно, он достиг того, к чему так долго стремился...