Алан Черчесов - Реквием по живущему

А с тем, вторым, все было наоборот. Тот второй и родился-то неожиданно, потому как никто не предполагал, что в утробе ее зреют сразу две жизни, да и в игрушечной люльке лежал один только игрушечный младенец, стало быть, и она его никак не слышала. Но улыбку ее унаследовал как раз он, второй, хоть не ему было дано унаследовать ее невинность, ибо само уже его появление на свет отмечено было печатью убийства, о которой сперва он не ведал вовсе, почитая за мать ту, что его усыновила. Он лишь мечтал когда-нибудь отыскать пропавшего отца, от которого, как он думал, осталась в доме только загадочная странная картина да дух постоянной таинственности у него за спиной. Но с течением времени печать — извечная неровная улыбка — проступала все явственнее, так что в конце концов он прочитал о ней в глазах любящих, преданных, но вместе с тем каких-то подозрительно-испуганных и слишком уж не похожих на его собственные. Но он по-прежнему не позволял себе усомниться, ведь он помнил о картине и мечтал об отце, объясняя себе материнскую взволнованность и опаску своим приличием с исчезнувшим родителем (пусть она с детства и твердила ему, будто того нет в живых, только он никогда в то не верил, сначала — не хотел, а потом уж просто был убежден, что он где-то есть, что он жив и, значит, можно его отыскать. Пожалуй, он столько о нем мечтал, что несуществующий отец сделался для него реальней существующей матери — или той, что согласилась ею стать).

Но потом произошло нечто такое, что перевернуло все его знания о себе самом и заставило его впервые и остро ощутить свою вину за гибель той, чье имя он только что услыхал и часть которого унаследовал вместе с улыбкой. Наверно, он подслушал чей-то разговор, быть может, двух девиц, что там еще работали, а может, все было пошлее и проще, и кто-то из них, осерчав на хозяйку, открыл ему все намеренно...» — «Нет, — сказал Одинокий.— Еще проще: она открыла ему сама. Надеялась раз и навсегда с этим покончить. Предпочла приемное материнство замаскированному под истинное, но зависящему от любой случайности и болтовни. Она надеялась, что правда им поможет, и он, наконец, перестанет бредить отцом, о котором она и сама-то до сих пор так ничего и не знала, а стало быть, не мог узнать и тот, кого она выбрала в сыновья...» — «Только о сестренке она смолчала,— продолжил я.— Конечно. О ней она не сказала ни слова, ведь это была последняя нить, за которую он мог ухватиться. К тому же ее связывало данное тебе обещание, а ты свое, покамест, безупречно исполнял. Только она не учла одного: дерзости и настырности человека, пытающегося постичь, кто он и откуда, и вспомнить историю своей молчаливой крови, чтобы по-настоящему, до трепетной дрожи, ощутить сокровенное ее тепло и голос собственного сердца. А потому не заметила; что он лишь притворяется смиренным, а сам тем временем упорно, по крупицам, ищет след того изначального покуда для него, овеянного туманном неизвестной дороги дня, что привел тебя в тот дом. Она забыла, что перед ним всегда висит твоя картина...» — «Проклятая картина,— сказал Одинокий.— Проклятые краски...» — «Но потом он нашел и кое-что еще. Наверно, отыскал ее в одной из шкатулок — металлическую пластинку с выгравированным на ней словом».— «Не знаю,— сказал Одинокий.— Может быть».— «...И подумал, что неплохо бы ему повстречаться с тем, кто ее смастерил, чтобы выведать у него, кто делал заказ. И, пожалуй, в крепости выбирать ему пришлось не из многих, так что очень скоро он увидел того, чьими руками впервые было написано буквами его имя, и за какой-нибудь полтинник тот припомнил, что должна быть еще и девушка, ибо пластинок было две. И за дополнительную плату удалось заставить его извлечь из памяти и второе слово, выбитое им по металлу тогда же, в один день с первым. Так что теперь он знал и имя своей сестры. А потом разыскал кого-то из тех, кто работал когда-то у его приемной матери и продавал за деньги свое тело, а теперь, постарев и подурнев от вина и болезней, не в состоянии был продать ничего, кроме воспоминаний о том, как ты ее увозил. Но куда — он все еще не знал. И тогда он решил подготовиться. Он слонялся по базару и высматривал тех, кто торговал картинами, пока не понял, что ты поклялся ей никогда больше в крепости не показываться. Зато там же, на базаре, мог он уговориться с каким-нибудь оборванцем купить у него твой язык, который отныне почитал за родной. Он брал уроки втайне от нее...» — «Нет, тут он не таился, а она не противилась, потому что ничего предосудительного в том не увидела. Она не предполагала...» — «Да, она все еще не предполагала, что ее сын на такое способен. Но беда в том, что теперь он был ее сыном меньше, чем когда-либо. Здорово, должно быть, он притворялся. Да и улыбочка его была тут весьма кстати... А потом он придумал новую хитрость и, будто бы для дела, уже не знаю какого... («Рисовать,— подсказал Одинокий.— Он внушил ей, что любит рисовать природу...») нанимал возницу с повозкой и путешествовал по окрестным селам да аулам («...И привозил с собой рисунки, наспех набросанные в пути халтурщиком, которому он платил за то, что тот его сопровождает. Я нашел его три дня назад на базаре. Она так и не знает...») И, наверно, длилось это очень долго («Два года,— сказал Одинокий. Он мотался повсюду целых два года»), но потом он все же учуял след. После всех расспросов он услыхал-таки о тебе и какой-нибудь месяц назад опять снарядился в дорогу и выбрал нужный поворот («Теперь он не взял никого. Халтурщик остался в крепости, а возница получил деньги за то, что никуда не поехал, да еще залог за одолженных коня и повозку»). Но сперва он прятался. Он прятался в нашем лесу и только дважды в день, утром и вечером, крался к реке, чтобы с противоположного берега подглядеть за девушками, спустившимися набрать воды в кувшины.

Он должен был удостовериться, что они, хоть и близнецы, но с ней ничуть не похожи. А когда он уверился в этом (ведь он знал теперь, из чьих ворот она выходит: не зря же он гостил перед тем в соседнем ауле, где оставил коня и повозку и где разведал все о тех, кто его интересовал. Так что еще прежде, чем впервые очутиться в нашем лесу, он знал уже, что она — подкидыш, что Сослан — слеп, ты — опасен, а Гаппо — их общий дед по материнской линии. Он бродил по лесу и слышал свою кровь, внушив себе, что обрел родину и ступает теперь по ее земле. Так он наткнулся на пещеру и даже переночевал там однажды. И, думаю, понял, кому она принадлежит, но решил покуда не связываться и не мстить. Месть он отложил на потом), вернулся за конем, запряг его по-походному и въехал в наш аул, представ перед нихасом со своей широкой улыбкой, и заговорил на нашем языке (речь его звучала так, будто он только что ошпарил нёбо), а затем по праву гостя избрал дом Сослана. Ему оставалось лишь дождаться подходящего момента, раскланяться и украдкой показать ей пластинку с выбитым именем. Потом ему не надо было даже доказывать, что он ей брат. Нужно было разве что дать ей месяц сроку на раздумье...» — «Да,— сказал Одинокий.— А потом забрать с собой и уже с ее красотой и ее печалью вместе выстроить то, чего ему всегда недоставало: собственный дом, населенный истинным родством, общей бедой, общей заботой и общим полузнанием».— «И общим одиночеством,— сказал я.— Только и через месяц у него не получилось. И когда он, приехав рано поутру в аул и кратко побеседовав с Сосланом о разных мелочах, встретился с ней вновь (наверно, как и в прошлый раз, где-нибудь в укромном месте. У реки под обрывом или у Синей тропы), она ему отказала, заявив, что ей не нужно никого искать. Что есть у нее Сослан и что, мол, этого достаточно, что двух, мол, отцов не бывает, а потому, мол, никуда она не поедет.