Алан Черчесов - Реквием по живущему

И тут он взбеленился. Он понял, что все рушится, и, видимо, посчитал ее ответ за самое ужасное предательство, которое только могла для него измыслить судьба. И тогда он открыл ей с улыбкой, кто ее мать, и назвал ей деда, а потом пригрозил, что, коли до заката она к пещере не придет (тут он объяснил ей, как туда выйти), он, Рахим, раскроет их общую тайну всему аулу и поглядит еще, какое веселье из всего этого разыграется. Так что у нее теперь не было выбора...» — «Был,— сказал Одинокий.— Но такой, что лучше б его и впрямь не было». — «Был выбор обменять Сосланову слепоту на пучеглазье Гаппо или на зловещую улыбку чужого и страшного человека, в ком текла та же кровь, что и в ней самой. Выбор породниться с тем, кто, не исчезни та вовремя, убил бы свою дочь, стало быть, ее, Ланы, мать, а значит, убил бы их обеих,— или же с тем, кто прикончил их мать своим появленьем на свет, словно услужив своему незнакомому деду, и теперь предлагал ей сбежать от того, кто был ей больше, чем просто отцом, ибо был отцом вдвойне, любя в ней не только дочь, но и память о дочери,— этот чужак с жестокой улыбкой предлагал ей самой стать убийцей, погубив не чаявшего в ней души слепца. Иначе он брался погубить всех их разом общим позором... И теперь у нее не было даже времени, чтобы все хорошенько обдумать. А когда пробил час, она заметалась, как птица в клетке, и кинулась сперва из дому, потом — вниз по улице, к хадзару Гаппо, потом — к нихасу, где сидел Сослан, а после, уже в полном отчаянии, побежала к лесу,— ах! если б ей только удалось добежать до пещеры, она бы увидела, что его больше нет, а потом, похоронив, вернулась обратно, так никому ничего и не сказав и до конца дней своих тихо оплакивая погибшего брата...» — «Да,— сказал Одинокий.— Если б только ей удалось туда добежать! Но на мосту она опомнилась...» — «На мосту она опомнилась и предпочла сдаться, бросившись в реку у нас на глазах, а ты еще спал...» — «Да,— сказал он.— Да. Да. Будь я проклят!» — «...и проснулся лишь через миг, когда земля уже пошла трещинами, приняв ее в свое лоно... А полудохлый волк твой, до самой старости копивший силы, чтобы с тобой разделаться, и вот уже целый месяц стерегущий тебя у пещеры, изнывая от поселившегося в ней твоего запаха, отомстил тебе тем, что перегрыз глотку попавшему в расставленный тобой капкан ублюдку...» — «Да! Будь я проклят. Да!.. Овал с крестом».— «...который был так несчастен виной своей и безмолвием собственной крови, что был готов уже на любую подлость, лишь бы опознать эту кровь, а заодно и самого себя,— кто он и откуда. Только ты бы все равно ему того не открыл. Потому он прятался еще и от тебя — человека, которого столько лет прежде принимал за своего исчезнувшего отца и даже наизусть выучил краски с его картины...» — «Да! О Боже! Да. Да. Да...» — «И единственным спасением для вас — и для нас тоже, потому что погибла с Ланой наша красота, одна на всех — было приехать тебе в крепость и показаться хоть раз ему на глаза, позволив ему, тогда мальчишке, увериться в том, что ты и есть отец, как бы оно ни было странно, если учесть, сколько лет его приемной (но тогда — родной еще) матери. Он бы поверил. Он жаждал поверить... Только ты туда вовремя не приехал, а побывал там лишь теперь... Что ты ей сказал?» — «Почти правду,— ответил он.— Я сказал ей, что они пропали. Оба...» — «Ага, а она решила, что пропали — это сбежали, верно? И отныне будет надеяться...» — «Так лучше,— сказал он. — То был последний раз, когда я врал».— «Потому что утром ты уйдешь. Куда ты уйдешь?» — «За хребет,— ответил он.— К отравленной речке. Когда-то, давным-давно, мне показывал ее с вершины дед. Тот, настоящий, который не умел воровать».

И тут я понял. Он уходил туда, куда не ступала человеческая нога уже лет двести, с тех самых пор, как, по поверью, река отравила целое село и вынудила людей строить склепы для тех, кто уже заболел, чтобы спасти тех, кто еще мог заразиться. А когда чума скосила всех без разбору, оставив лишь пустоту в домах да тленье в склепах, река сменила русло и кинулась уничтожать постройки. Иногда ее называли Проклятой. Теперь он уходил туда, чтобы начать все с самого начала. Я понял. А потом, осмелев, за ним потянутся другие.

Я сказал: «Выходит, тебе мало? Ты хочешь пробовать вновь?» — «Не знаю,— ответил он.— Может, там мне повезет, и я его услышу... Иначе, чем пять дней назад». — «Кого? — спросил я. Он промолчал, и я догадался: — А-а... Теперь ты будешь искать его в воде?» — «Не знаю,— повторил он.— Ничего еще не знаю». А я подумал и сказал: «Они оба на тебя похожи».— «Кто?» — удивился он. «Рахим и Лана» — «Почему?» Но я не стал объяснять.

Занимался рассвет. В каменном хадзаре было холодно и сыро. Последнюю неделю он не разжигал огня в очаге. Когда мы вдоволь намолчались, я поднялся и сказал: «Я позабочусь о могилах». — Он кивнул. «Ты будешь с ними прощаться?» — «Да,— сказал он.— Конечно. А хадзар оставляю тебе. И свою часть с урожая — тоже. Я ведь возьму с собой ваше ружье...» — «Ты весь седой,— сказал я, пытаясь не заплакать.— Ты поседел насквозь...» — «Да,— сказал он.— Да. Будь я трижды проклят...»

Мы попрощались, и я не стал перелезать через забор, а впервые вышел в его ворота. У нас во дворе было тихо, и только отец сидел на дедовом чурбане и глядел на то, как я иду ему навстречу.

Я подошел и произнес: «Он уходит. Сейчас он отправляется на погост, а оттуда сразу пойдет к хребту». Отец отвернулся и ничего не сказал. «Он оставляет мне дом и восьмую часть с урожая...» — добавил я и поглядел ему в затылок.

Наконец, он сказал: «Сдается мне, он опоздал. А я опоздал, чтобы с ним прощаться».— «Как знаешь,— сказал я.— Только нам от него все равно не избавиться». Потом мы немного помолчали, а я приблизился к нему вплотную, постарался заглянуть в лицо и сказал: «Успокойся. Все закончилось. Из того, что умеет заканчиваться, все теперь завершилось. Успокойся».— «Я не плачу,— глухо ответил он.— Я смотрю».

Тогда я проследил за его взглядом и увидел тоже. Сослан стоял на громадном речном валуне, и лицо его было обращено к истокам бурлящей воды и бледному свету. Он был прям и горд. И велик, как беда, что на него обрушилась. Даже с такого расстояния было заметно, что это слепец. Но теперь он был слеп, как пророк, вдыхающий запах вечности. И я подумал: «Это и есть конец истории. Если у нее вообще бывает конец...»

Пловдив — Владикавказ — Пловдив

Январь 1989 г.— 31 декабря 1992 г.

Афсин — старшая женщина в доме.

Нихáс (ныхáс) — букв, «беседа». Место собрания, где старейшинами родов аула обсуждались текущие события и дела и принимались важнейшие решения.

Кувд — праздничное пиршество.

Зиу — (здесь) безвозмездный коллективный труд в помощь нуждающемуся.