Алан Черчесов - Реквием по живущему

Когда я все внимательно осмотрел, он уже возился в углу с той железкой, что принес в мешке. «Ну как? Все совсем иначе, да? Ты ожидал другого?— спросил Одинокий и поднял руку.— Вон того я сделал из кабаньей кости. А этого — из обгорелой доски. Тех пятерых слепил из воска. Здесь всякие есть. Какого выбираешь? В ком, по-твоему, его больше?» — «Кого — его?— не понял я, но уже через секунду мне показалось, что я догадываюсь, и тогда я подумал, что он спятил.

Одинокий приблизился ко мне и повернул к свету мое лицо. Изучив его, он не поверил и сказал: «Ты знаешь, о ком я. Сперва я искал его в людях. После замешивал красками. Потом вообще перестал искать, так он мне опротивел. Потом нашел вместо него эту пещеру и каменного человечка в ней. Того, что усмехается над нами там вон, в самом углу... И тут я снова засомневался, так что потом опять взялся за поиски. Я искал его в камне и дереве, искал в смоле и траве, в воде и даже в воске, я вырезал, лепил и тесал, я подбирал их с земли и со снега. Теперь ты видишь, как их много. Их стало слишком много, чтобы был один... Может, его и в самом деле нет. Как мыслишь?» Он говорил ровно и спокойно, как человек, уверенный, что его поймут, а поняв, не решатся врать или лукавить. Я уже почти не волновался. И отчего-то был убежден сейчас, что умом-то он совсем не повредился. «Не знаю»,— ответил я и подумал: птица не училась летать и не может простить себе этого, ведь коли она птица — должна уметь летать, а раз не умеет — стало быть, и не птица вовсе, хоть летать ей очень хочется (ей только разок бы взлететь!), тогда она вьет гнездо и забивается в него, чтобы наедине со своей болью размышлять о секрете полета... «Иногда мне чудилось,— продолжал Одинокий,— что я его открыл. Были такие минуты. Но потом все вдруг так оборачивалось, что хуже и не бывает. Выходит, понимал я, то был не он. То был его оборотень, изловчившийся обмануть меня моими же красками. А когда я наткнулся на эту пещеру и увидел, что она старше леса, старше аула нашего и даже древнее покрывшей ее земли, я подумал, что если и есть какая-то разгадка, так она в ней и человечке, смеющемся над временем. Я подумал, что искать мне надобно здесь,— в камнях, деревьях, пчелиных сотах, снегу, воде, непогоде, огне, цветах, камнях, воде и опять в камнях да деревьях. Потому что это сотворено им самим, если, конечно, он вообще где-то есть, и, уж во всяком случае, создано без моего участия и без сочиненных нами с оборотнем красок. Я решил попробовать. Увидеть его своими руками или на мгновение услышать на ощупь. Порой мне снова казалось, что я обрел, или что он меня коснулся, или что коснулось моего чела его дыхание. Я пытался вытесать его из камня и вырезать из дерева. Камень никогда по-настоящему не живет и никогда не умирает, даже если рассыпается в песок. Он знает что-то о вечности. Что-то очень важное... А дерево — потому что никогда не отказывается от борьбы, даже если срублено и лишено корней, оно еще долго, пока не устанет время, будет слышать в себе тихую жизнь, или сгорит дотла, вспыхнув огнем живого тепла. Оно больше других знает о жизни. Правда, встречается и труха, но ведь и сланец считается камнем... Я пробовал и надеялся, что получится — не слепить или изваять (в это я особо и не верил), но навсегда, бесповоротно убедиться, что он существует — и слышит меня, а я слышу его и точно знаю, что это он, а не оборотень!.. Но, как видно, он будет молчать до последнего. Если, понятно, он там все-таки есть... Хочешь присесть?» — спросил он меня и достал из боковой ниши две маленькие скамейки. Одна из них была сколочена совсем недавно и еще пахла снятой щепой. Стало быть, он подготовилка заранее, подумал я. Он знал, что я за ним пойду, и знал, что я созрел. Созрел для его откровенности, которая ждала меня пятнадцать лет и согласна была теперь, в пещере, где он оборудовал склеп для своего одиночества, открыть мне любую тайну из его прошлого, умевшего все на свете, кроме разве что улучить коварство судьбы и предотвратить грядущую беду. Я сел против него и сцепил пальцы. Горький ветер, дувший мне в спину, добрался до факела, и пламя сердито ухнуло, накренившись к стене. Вокруг меня выстроились в неправильные ряды разномастные обличья его упорных неудач. Я сказал: «Они сделались больше. Больше камня и дерева, из которых выросли».— «Пожалуй,— отозвался он.— Но этого мало. Они мне ничего не доказали». Мы помолчали. Молчать с ним рядом было все равно что стоять под проливным дождем — разом и здорово, и неуютно. Потом я произнес: «Расскажи мне об отце..» — «Конечно,— кивнул он.— Ты ведь за этим и пришел. Спрашивай». И я спросил про тюрьму. Потом про Барысби и мельницу. Потом про деда и воров, укравших лошадей. Я даже спросил его о могилах, и он ответил: «Им так спокойнее. Я не хочу им лгать и не хочу тревожить. Сейчас мне нечем их порадовать. Ты понимаешь?» И я спросил его про крепость, а он сказал: «Туда мне путь заказан. Ее я тоже не хочу тревожить». И я подумал, это он про крепость. Потому что про женщину в ней в тот раз он мне так и не рассказал. А когда я выглянул из пещеры наружу, уже надвигался вечер. Мне нужно было торопиться, и я сказал: «Не вини моего отца. Он просто...» — «Да,— сказал Одинокий.— Он просто вовремя женился. И я его не виню. Это хорошо, когда человек делает что-то вовремя».— «Только он ничего не узнает...» — «Конечно,— улыбнулся он.— Ту его от этого убережешь». А я опустил глаза и снова увидел железку, которую принес он в мешке... «Капкан?» — удивился я. И он ответил: «Кто-то здесь недавно побывал. Гляди,— и показал мне тонкий порез в земле.— Вчера он был затоптан».— «А может, ты ошибся?» — спросил я и подумал: будь это кто-то из наших, про пещеру знал бы уже весь аул. Если, конечно, тем кем-то не был мой отец. Словно прочитав мои мысли, Одинокий отрицательно покачал головой: «Тебе не о чем беспокоиться. Будь то отец твой, ему и так ничего не грозит. Он слишком давно меня знает, чтобы угодить в какой-то капкан. И потом — возможно, ты и прав. Возможно, я ошибся...» А я подумал и сказал: «Я понял. Этот капкан ты ставишь не на зверя и не на человека... Ты ставишь его на того, кто все равно в него не попадется, но коли пожелает, опять затопчет линию в земле. Если сюда наведывался тот, кого ты искал, стало быть, затоптанная черта — не след, а знак, и теперь ты прячешь у входа капкан, чтобы проверить, знак то был или след, хотя почти уверен, что следом оно быть никак не могло, выходит, рассчитываешь на то, что он его подтвердит — свой знак, и, хоть капкан останется пуст, черта опять окажется затоптана...» — «Только не вздумай меня провести,— сказал Одинокий.— Не вздумай сделать это вместо него. Я не прощу тебе...» — «Да,— обещал я.— Хорошо».

Когда мы расставались, я вдруг подумал: он так себя ведет, словно сегодняшний разговор ни к чему меня не обязывает. Похоже, он не хочет лишать меня выбора или неволить мою совесть.