Алан Черчесов - Реквием по живущему

Спустя шесть суток то же хныканье разбудило рано поутру жену слепого Сослана, хозяйку его кладовой и степенную подругу вещей тьмы его Фаризу) и заставило ее быстро, как от хлопка, распахнуть глаза. Она прислушалась, замерла, потом, как привыкла всегда поступать в таких случаях, пошарила у себя на груди и нащупала под сорочкой кожаный кармашек, который носила, не снимая, на мягком ремешке вот уже третий год. Прижав его к устам, она прошептала молитву, окунула внутрь пальцы и вытащила из кармашка перехваченный посередке ниткой золотистый локон волос. Поцеловав и его, она вторично произнесла молитву, но плач не унимался. Вместо этого он стал еще настойчивее. Дом спал. Рядом с нею на женской половине хадзара лежали на циновках жены Сослановых братьев и их четыре невестки с детьми. Фариза не решилась их будить. Она откинула перегородившее комнату покрывало и посмотрела на входную дверь. Сквозь щели серой дымкой пробивался рассвет. Из рассвета, сразу из-под двери, поднимался упрямой жалобой голос. Фариза встала с кровати и как была, босая, медленно пошла на голос, выставив руки вперед. Наткнувшись на дверь, она прильнула к ней ухом и слушала, как плач, запнувшись икотой, обнюхивает ее приблизившееся тепло, потом начинается робкое, нетерпеливое нытье, прерванное сразу же полутишиной (это ребенок набирает в легкие воздуха, чтобы издать наконец возмущенный и торжествующий крик), потом она встречает порвавшимся сердцем звонкий, как молния, вопль и дергает дверь на себя. На пороге бьется голодной, глазастой жизнью плетеная корзинка. Фариза делает к ней быстрый шаг, корзинку оставляет на пороге, но жизнь забирает с собой. По-прежнему босая, она входит в комнату к мужу и говорит: «Проснись! Нам послана богами дочь! Взгляни на нее». Она протягивает Сослану ребенка, кладет ему на колени и помогает руками отыскать лицо дочери. «Ты видишь, какая она славная? Наша девочка...» И он говорит, дрожа всем телом и прикрыв бельма веками: «Да!., я вижу. Она очень красива. Она и не может быть другой...» — «Сослан,— говорит Фариза,— это тебе не снится! И это еще не смерть. Ведь твоим рукам не темно?» И он отвечает: «Нет. Они все видят... Они знают, что это не сон. Моим рукам светло!..»

Слух о подкинутом в дом слепца ребенке по аулу разлетелся мгновенно. «В тот день все было очень громко, как на празднике,— рассказывал дядя.— только у нас давно и на праздниках-то не бывало так громко. Женщины шныряли по улице, хлопоча по такому событию, а сорванцы их, предоставленные сами себе, носились по лужам и таскали у них с подносов лакомства. Мужчины собрались на нихасе, старательно шутили и посмеивались, размышляя между тем о том, чья же все-таки это работа: в прямое участие Бога тут мало кто верил (разве что Гаппо, но у него на то имелись особые причины: Господь, прибравший к себе его дочь, был способен на все), хоть вслух говорили обратное, воздавая хвалу Всевышнему и благодаря его за свершенное чудо. Не было лишь Сослана да Одинокого: первый был занят своим отцовством, а второго не видали в ауле уже с полмесяца или больше. Пожалуй, что и больше,— говорил дядя.— Дед твой тоже сперва его заподозрил и даже спросил, где это, мол, тот запропастился? А Барысби ответил: «Ты у кого спрашиваешь?» Дед порылся исподлобья взглядом в его глазах и сказал: «Да хоть бы и у тебя». Тогда мы увидели, как Барысби покраснел, потом придвинулся к нему поближе и тихо-тихо сказал: «Может, где за спиной пристроился?..» А когда они вечером спускались с нихаса к дому слепого, чтобы сесть там за праздничный стол, дед твой отстал от других, зацепил Барысби за рукав и спросил: «За чьей спиной? За нашей или за Сослановой?» А тот ухмыльнулся и сказал: «Выходит, есть разница?..» На том беседа их и закончилась, но ни от кого в тот день не укрылось излишнее волнение Барысби. Понимаешь,— объяснял мне дядя,— он словно горячку подхватил да еще и всем ее показывал, а те, кто оказался рядом с ним за столом, так на него косились, будто заразиться боялись. А поздно вечером, прежде чем улечься спать, старик мне и говорит: «Коли не хочешь завтра боронить, можешь еще маленько прогуляться. Ночь сегодня теплее вчерашней. Погуляй еще чуток, коли охота. Гляди только, чтобы люди тебя не видели. Мало ли кто что подумает, когда тебя вдруг ночью на нашей улице заметит и голову начнет ломать: чего это, мол, он делает у дома Барысби в такой неловкий час? Потому гуляй-ка ты лучше неприметно да скромно. Ну и, понятно, внимательно гуляй. Особенно когда интересное увидишь. А не хочешь гулять — дело твое, кто ж возражать станет, если тебе боронить неймется!..» Зевнул и спать отправился, а я накинул на себя его бурку, в черный башлык завернулся и за дверь шмыгнул, спустился к реке и берегом по течению прошел, потом поднялся к дороге и за камнем укрылся, как раз напротив его дома, улегся на брюхо и ждать принялся».

Дядя принялся ждать, когда ночь для него сделается интересной и поведет его бесшумно за своим гонцом мимо чужих снов. Кое-где горел еще свет, помогая голосам обрести уют и смениться молчанием. Потом тишина соскоблила блеск с реки, и в ночи остались только гул сильной воды да бьющийся о берег шелест волн. Дядя плотнее закутался в дедовскую бурку и уперся в камень подбородком, считая во тьме ее призрачные, расплывчатые пятна. Потом ощутил, как у него перехватило дух, и напрягся. На пороге выросла тень, медленно выбралась за калитку и двинулась вдоль плетня в сторону нашего дома. Дядя встал на корточки и, пригнувшись, пошел за ней следом по берегу. Когда до наших ворот оставалось совсем немного, тень юркнула куда-то вбок и исчезла. Дядя перебежал улицу и стал снова ждать, прильнув к забору. Через несколько минут он увидел, что тень возвращается, перемахивает забор и прыгает наземь в каких-нибудь пяти шагах от него. Проводив ее взглядом, он повернулся и пошел домой, чтобы согреться в постели, погрузиться в теплый сон и проспать впервые за многие годы восход солнца.

К обеду он ступил во двор, потянулся, расправляя члены, направился к сидящему на покрытом кожей чурбане деду и сказал: «Завтра боронить будем или опять малость обождем? Сдается мне, сегодня вечерок еще пригожей будет. В самый раз для гулянья». А дед, не поворачивая головы, ему отвечает: «Зависит от того, что ты уже нагулял». Дядя пожимает плечами и говорит лукаво: «Да это и гуляньем-то не назовешь. Скорее выпаска».— «Ага. И кого ты там всю ночь пас?» — «Да так,— отвечает дядя.— Тень одного неудачника». А дед помолчал, пожевал бороду, а после спрашивает: «Выходит, она совсем по соседству паслась?» — «Ты-то почем знаешь?» — «По следам,— говорит дед.— Следы у соседского забора мне утром рассказали. Ты дрых еще, а я уж с ними беседовал. Они мне много чего про пастуха и тень ту открыли. То, к примеру, что пастушок поленился ее назад до загона проводить...» — «Так ведь...» — «Или про то, что паслась она впустую»,— говорит дед. «Да,— отвечает дядя.— И даже заблеять ей там было не на кого. Только ежели ты поутру умеешь видеть то, чем ночь баловалась, зачем было меня в пастухи отряжать?» А дед с притворным удивлением вскидывает брови: «В пастухи? В па-сту-хи?.. Вот чудак! Я тебе всего-то и предложил, что перед сном проветриться». А дядя от издевки такой желваками заработал, носком землю покопал чуток, а после и спрашивает: «Выходит, завтра — боронить?» — «Угу,— отвечает дед и с серьезным видом наставительно отвечает: — Добрая погода не только для гулянок хороша. Она и в жарком труде — подмога...» — «Разве что следам помеха»,— хмуро произносит дядя и идет вон со двора на нашу улочку, а там сворачивает и направляется к забору Одинокого, останавливается перед ним и внимательно вглядывается себе под ноги, но не находит даже пятачка сырой земли: все вымощено камнем. «Ну и мошенник! — думает он.— Старый, хитрый мошенник! Стало быть, пастух ему все ж таки требуется. Кому-то же нужно выведывать ночные тайны, а потом говорить «да» тому, кто не видел, не пас, не гулял на холоде, но еще прежде, чем лечь в постель, знал уже, что должно произойти по соседству с его мерным и покойным сном. Я просто сказал его знанию «да», и это удовольствие обошлось ему в еще одно удовольствие — от моего стыда...»