Алан Черчесов - Реквием по живущему

Ближе к обеду, когда просыпались девушки, служанка катила тележку обратно в публичный дом, где с детьми от души забавлялись те, кто зарабатывал на жизнь своей молодостью и нематеринством. Они здорово успели к ним привязаться, говорила хозяйка. «Ты сам посмотришь, они становятся похожи на...» Женщина поискала сравнения. «На крестьянок, на смех или на дневной свет,— выручил ее Одинокий.— На чистый свет из окна».— «Может, и так,— сказала хозяйка.— Они словно забывают себя, ночь и то, ради чего они здесь оказались. Только вот что неприятно: пару раз одна из них крепко, до одури, напилась. Вены себе даже резала. Ты ее знаешь».— «Да,— сказал Одинокий.— Только не хочу знать ее имени...»

Днем, пока младенцы находились в притоне, кормили их капелькой меда да парным молоком. Мальчишка ел охотнее и больше и довольно ухмылялся. «Рахим,— сказал Одинокий.— Рахим и Лана...» — «Те деньги, что ты на них оставил, я берегу их,— сказала хозяйка.— Пока нам хватает моих». А Одинокий сказал: «Похоже, им повезло больше, чем их матери. У той кормилицы не было. У нее была дряхлая бабка, сухорукий отец и угрюмая буйволица...» — «Мне кажется,— сказала тихим голосом хозяйка,— теперь она для тебя значит больше, чем раньше. Пока она была жива, ты редко о ней спрашивал. Пока она жила, ты словно старался о ней и не вспоминать...» — «Пока она была жива,— ответил Одинокий,— мне нужно было беречь ее тайну. Теперь мне нужно беречь еще и ее смерть».— «Что ты хочешь этим сказать?» — «Только то, что ты права: теперь Рахимат для меня и впрямь значит больше. Разве так не бывает с мертвыми?» Хозяйка подумала и сказала: «Наверно, бывает. Если к тому же мало кто замечал их жизнь».— «Ее жизнь мало кто замечал. По-настоящему ее заметили, лишь когда она исчезла. Они и не поняли, почему так случилось. Да я и сам тебе того не объясню». Хозяйка и не настаивала.

На следующее утро он уехал. Ночь он провел в той же комнате, что и в первый раз, с той девушкой, что резала себе недавно вены и вот уже несколько месяцев никак не могла уговорить его услышать ее имя. А наутро он уехал — спозаранку и таясь от хозяйки, чтобы не отвечать на вопрос, который та приберегла для него на сегодня. Он увидел вчера этот вопрос в ее глазах, но не хотел, чтоб тот был задан. Слишком многое сперва ему нужно было обдумать. То, к примеру, как быть ему дальше с уговором, заключенным с Барысби, и можно ли его уже расторгнуть? И если да, то что это изменит? Он чувствовал себя как человек, долгое время просидевший на неудобной скамье с завязанными руками и заткнутым ртом, с которого только что сорвали путы и позволили говорить, но руки его онемели, язык распух от молчания и сделался непослушен, а затекшие ноги разучились ходить. Теперь у него было несколько дней пути, чтобы все тщательно взвесить и не ошибиться, когда он въедет в аул и привезет в него новую тайну. Стоило ли ею делиться? Ведь Барысби уже не держал в заложниках ни жизни Рахимат, ни ее роковой беременности. А стало быть, опять обязан был бояться его, Одинокого, мести и должен был безропотно следовать любым его приказам. Я могу заставить его убраться с нашей земли, размышлял Одинокий, ведя коня по скользкой и грязной дороге. Я скажу ему просто, что ее больше нет, и он поймет, что проиграл: теперь ему никак не доказать ни наше бегство, ни публичный дом. Хозяйка умна и не позволит правде открыться. Она-то знает, что это дурная, нехорошая правда. А я уже врал столько, что совру и сейчас. Но даже если Гаппо вдруг поверит ему, Барысби ничего не добьется: в младенцев не стреляют. Куда чаще стреляют в тех, кто приносит плохие вести. Должно быть, Барысби это знает. Выходит, он проиграл мне вчистую. Но что от этого выиграл я? Только то, что могу ценой гибели несчастной глупышки, обретшей разом и материнство, и смерть, и право на маленький холмик тихой о себе памяти, вынудить несчастного подлеца уйти с нашей несчастной земли, чтобы не делать несчастным своего сына? И если я пойду на это, не узаконю ли тем самым правильность заплаченной цены? Если я на это пойду, чем же я тогда буду отличаться от того, кого изгоняю? Лишь тем, что победил его ценой чьей-то гибели, чьего-то неразоблаченного позора и чьего-то двойного сиротства? Видать, это слишком мало, чтобы от него отличаться, и слишком много, чтоб на него походить...

Одинокий ехал и думал о том, что же это такое — различие, если оно так сильно смахивает на сходство? Он вспомнил, как почти год назад, сразу после дождя, в котором погребены были под камнепадом скала, мельница, конь, повозка и человек, заброшенный в наши края предательством синих, как пропасть, глаз, пошел он ночью к могилам своих родных, чтобы помолчать вместе с ними о загадке добавившихся к ним в тот день смертей. Как слышал спиной холод наставленного в нее сквозь кромешную тьму близкого, незримого ружья, и как ружье не сводило с него угрюмого, круглого глаза, как оно размышляло, потело в чьих-то неверных руках и не хотело стрелять, хоть ему никто не мешал, а сам он, Одинокий, еще и обернулся к нему лицом и пригрозил, что в рассвет возьмет против него свое собственное, но ружье и тут стерпело, проглотив обиду, и так и не выстрелило, потеряв в ту ночь навсегда право на его убийство, но, пожалуй, приобрело взамен нечто другое и тоже очень важное, потому что спустя несколько месяцев уже он сам, Одинокий, пытался забить до смерти того, кто это ружье держал и знал с тех самых пор, что такое не суметь убить человека, а теперь вот, обливаясь кровью, но упрямо вставая под кулаки, показывал Одинокому, каково это — не прикончить врага, когда он того заслуживает да еще и помогает тебе себя прикончить...

Пока он ехал на коне по липкой распутице в родной аул, все глубже забираясь в горы и отдаляясь от крепости, в нем зрело решение, искренне его изумлявшее, но с каждым днем все более убеждавшее его в собственной верности.

Гораздо труднее, чем с Барысби, было разобраться с близнецами. Точнее, с тем, стоит ли снабжать их родителями, и если да — то какими? О том, чтоб поведать о них всю правду аульчанам, не могло быть и речи. И не потому, что им грозили позор и проклятия: Рахимат своей смертью как будто избавила их от неизбежных иначе плевков и презрения, тут ее смерть оказалась сильнее ее греха. Но и ей не под силу заставить земляков Рахимат смириться уже не с их, младенцев, существованием, а с их постоянным соседством, как не под силу ей было хоть когда-нибудь умолить наших стариков, мужчин и даже жен их признать в близнецах своих, принять их как своих и как своим же прямо посмотреть в глаза да вдобавок спрятать во взгляде страшное слово «ублюдок». Этого не смог бы сам Гаппо.

Но был все же и у нас один человек, который сумел бы простить им невольную вину их появления на свет, не освященного ни браком, ни любовью, ни даже страстью тех, кто их зачал на мелкие блестящие монетки. То был Сослан. О нем-то и размышлял сейчас Одинокий, пытаясь понять для себя, насколько благим будет грех, который он надумал совершить, или до какой степени греховным окажется благо, которым одарит его поступок внезапно помудревшего слепца. Да, он простит им любую правду, рассуждал Одинокий. Но при этом обречет и их, и себя на бесчисленные беды, исходящие от тех, кто никогда им правды не простит. Только и это его не остановит. А коли он в состоянии простить им любую правду, значит, он простит им и ее отсутствие...