Алан Черчесов - Реквием по живущему

Только и хозяйка умела слушать, а потому поначалу ничего у него не выходило: она не верила. И тогда он сказал: «Ладно. Твоя взяла. Я соврал». И она сказала: «Сопляк. Ты и женщины-то еще не имел. Сопляк». А он покраснел и сказал: «Какая тебе разница, от меня или от кого другого? Платить-то я буду». А она подалась вперед, сжигая его зрачками, и повела у него перед носом пальцем: «Не-ет... Здесь платят за иное. Здесь покупают блуд. Да ведь ты и блудить-то еще не выучился...» И теперь он сделался пунцовым, словно вся краска с портьеры и абажура излилась светом на его лицо. Он чувствовал, как топчется на месте сердце. В соседней комнате тихо, как родник, вновь заиграла гитара. Он слышал музыку, и ему казалось, что музыка страдает вместе с ним. Он сказал: «Если ты не приютишь ее, ей не жить... Хочешь, я нарисую тебя? Я могу. Я нарисую тебя доброй».

Она рассмеялась. Смех у нее был неожиданно молодой и искренний, и на какое-то мгновенье он и впрямь подумал, что сумел бы красками и кистью отыскать на чистом холсте ее доброту. Но тут она внезапно смолкла и больно сдавила худыми пальцами его руку: «Доброй, говоришь? Я уж и знать забыла, что это такое! Последний раз я доброй была, когда ты в люльке в тряпье лежал да молоко сосал. Помню, приютила одного в душе своей из доброты, а через месяц — другой он мне чуть голову кочергой не снес, и пока я, добренькая, кровью своей захлебывалась, все мои копейки скудные уволок, что я столько лет под мужицким храпом добывала. И знаешь, как я потом от доброты своей лечилась? Едва оправилась, решила отомстить. Только паршивца того встретить мне так и не довелось, но с полгода спустя ко мне на улице пес прибился. Такой же печальный да жалкий. Я и его приютила, а как немного отъелся и начал хвостом вилять, мне радуясь, я ему — полную мисочку со жратвой, и пока он лакал — доверчивый, лохматый, глупый такой пес,— все смотрела, как он смерть свою торопится до капельки слизнуть. Весь мышьяк, что для другого берегла, ему скормила... Да ты играй, чего перестала? — обернулась она к стене, а когда гитара послушно отозвалась, продолжила: — Вот тебе и сказ про мою доброту. Что стушевался? Бери да малюй! Только потом мне не забудь показать...» А Одинокий качнул головой: «Потом ты плакала. Я могу нарисовать, как ты плакала... Ты ведь плакала? А после схоронила его собственными руками где-нибудь во дворе, под цветами. А может, цветы ты так и не посадила, хоть тебе и хотелось. Наверно, ты побоялась их посадить. Ты побоялась цветов, как своей доброты. Или того, что ее не хватит, чтобы победить одолевшую тебя злобу. Или того, что не хватит на них тебя самой, того, что сердце замучит... Если хочешь, я нарисую... Но ведь ты не захочешь».

Одинокий замолчал, а она смотрела и смотрела на него — так, словно дышала глазами. Потом она встала и прошла мимо него по комнате. «Принеси таз с водой и обмой ему руки» — приказала она через стенку. Игравшая на гитаре девушка явилась спустя минуту. Через плечо у нее было перекинуто вафельное полотенце. Она села на место хозяйки, намылила себе ладони и принялась тереть ими кисти Одинокого. До сих пор друг на друга они так и не взглянули, но он чувствовал, что эти руки готовы помочь ему, готовы настолько, что стыдятся самих себя.

«Не молчи,— сказала хозяйка.— Ты ведь все слышала. Ну? Что ты об этом думаешь?» Девушка быстро пожала плечами и только ниже склонила голову. «Эх ты,— сказала хозяйка и спустя немного опять повторила: — Эх ты». Она подошла к столу, запустила пальцы в таз и вытащила из воды его руку. «Совсем мальчишка,— произнесла она, внимательно изучая его ладонь.— Даже не верится... Постели ему наверху, в угловой». Резко отброшеннная ею рука упала в воду и расплескала ей на платье грязные капли, но женщина не остановилась. Она поспешно уходила из комнаты, чтобы скрыть от них свое лицо. «Дурочку пока уложишь у себя, остальное завтра решим»,— кинула она, не оглядываясь, вместо прощания. Девушка не сказала ни слова — ни ей, ни ему. Она поднявшись и передвинула стул поближе к Одинокому, потом расстелила у себя на коленях полотенце и приняла в него его руки.

Он прикрыл глаза и слушал пальцами, как забывает себя прежнего, как вспоминает в сладостных потемках какую-то сокровенную тайну, вырастал из собственной плоти и словно на ощупь постигая свое единство с временем, подарившим ему эту минуту. Потом она коснулась его щеки, и он понял, что девушка смотрит теперь на него, но сам не поднял век, наслаждаясь трепетной своей незрячестью. Потом она потянула его за рукав, и он последовал за ней в сумрачный коридор, стороживший тусклой газовой лампой с беленой стены чей-то приглушенный смех и громкие вздохи. Лестница была не освещена, и девушка обернулась, чтобы снова взять его за руку.

Они одолели пролет, скрипя ступеньками, и очутились перед длинным рядом дверей, окрашенных черной краской. У последней девушка остановилась, сняла с шеи ключ и вошла, жестом пригласив его вслед за собой. «Только не зажигай свечи, — сказал он. — И не говори, как тебя зовут». Она не спорила. Спокойно отбросила покрывало с кровати, взбила подушки и разделась — одним движением, он услышал только, как прошелестело по ее коже упавшее к ногам платье. Он снял с головы шапку и стал искать в темноте, куда бы ее положить. «Не торопись, — сказала девушка, коснувшись прохладными пальцами его пояска. — Я сделаю сама». Он лег на кровать и закрыл предплечьем вспотевший лоб. И думал о том, как много в нем силы. И о том, как легко она укрощается ее нежностью. Теперь он знал, что она красива. В том не было сомнений. Ее кожа пахла рекой, только что это за река, он никак не мог угадать, пока не обнял ее гибкие волны и не зарылся лицом в ее волосы. И только тогда он понял, что имя этой реки — вот оно, рядом, уже на его губах, и что имя это — обман, небыль, крик, боль и память, слитые воедино их жаркой борьбой. И когда он, дрожащий и распинаемый наслаждением, застонал в муке обретения себя нового, из глотки его жалобно вырвалось горестное слово: «Ла-а-ань...»

Потом они лежали рядом и ласкали друг друга, находя благодарный уют в близости едва знакомого, но родного на эту ночь существа. «Ты хороший, — говорила девушка. — Я знаю. Ты хороший». А он молчал и гладил ее кожу, стараясь не думать про то, что это все-таки не любовь, нет, это просто похоже. «Скажи что-нибудь, — попросила она. — Все, что хочешь». А он подумал и произнес: «Ты красива. Как лань». — «Как кто?» — удивилась она. Он обнял ее и нахмурился: «Так, вырвалось... Ты красива». И, чтобы не дать ей сказать, принялся ее целовать, подчиняя это гибкое, гордое тело вновь вспыхнувшему в нем желанию.

А потом они вместе встречали утро и, по мере того, как овладевал пространством рассвет, все отдалялись, отдалялись, отстранялись и уставали друг от друга. Свет покорял темноту и покой. «Пора», — сказала девушка и выбралась из постели. Он глядел на ее белое тело, и белое тело со стороны казалось ему плотным и холодным. «Как иней поутру, — подумал он и отвернулся. — Нет, конечно, это не любовь. И даже не похоже».