Тадеуш Бреза - Валтасаров пир. Лабиринт

Для героя «Лабиринта» эта сперва отвлеченная историческая «реалия» печать-круг — символ Священной Роты — постепенно приобретает зримые, почти реальные очертания. Вначале «огромный вращающийся пюпитр и вместе с тем карусель», на которой кружится он сам, — это лишь навязчивый сон-кошмар. Но в заключительной сцене романа, когда печатью Роты секретарь скрепляет окончательное — негативное — решение по делу консисториального адвоката, этот сон под воздействием внезапной психологической травмы, пережитой героем, как бы материализуется:

«Голова моя не перестает кружиться… Стараюсь прийти в себя. Положить предел догадкам и подозрительности. Отбросить все неправдоподобное и пустое. В конце концов доводы и мотивы, которые курия могла принять во внимание, вихрем проносятся передо мной, движутся по кругу, обретя зримые формы, вращаются, распятые на крыльях гигантского пюпитра, и в определенный момент меняют очертания; теперь они кружатся в пестрых, разноцветных лодках карусели. Взгляды и точки зрения олицетворяют люди, живые и умершие, занимающие важный пост либо собирающиеся занять его. Среди них нет только одного человека: ни на одном крыле, ни в одной лодке я не вижу моего отца. Вероятно, потому, что в этом ведомстве соображения, связанные с личностью моего отца, не сыграли никакой роли в его собственном деле».

В этом финальном эпизоде, как справедливо отметил в свое время польский критик Тадеуш Древновский, «между печатью эпохи средневековья, которую разыскивал наш герой, и печатью, скрепившей приговор, что предопределил судьбу его отца, заключена вся правда о ватиканском заколдованном круге, где нет места для справедливости в отношении к человеку».

Повествуя о злоключениях своего героя, автор вводит в роман фигуру провинциального итальянского священника Пиоланти. Священник этот, потрясенный нищетой крестьян в своем приходе, их недоверием к церкви, которая, как он хорошо понимает, не в состоянии облегчить их участь, написал об этом горькую книгу. В ней Пиоланти дал волю своим сомнениям. Книга вызвала недовольство в Ватикане и была изъята из обращения.

Пиоланти тоже ищет в римской курии справедливости. Но здесь равнодушны к терзающим его сомнениям. Ему предложено в канонических текстах из ватиканской библиотеки найти не подтверждение справедливости своих мыслей, выраженных в «крамольной» книге, но обоснование аргументов, какими он «желал бы руководствоваться» в будущем. Иными словами, Пиоланти должен доказать самому себе, что он якобы не прав и его отступление от официальной доктрины — ошибка, ересь, всякое воспоминание о которой следует вытравить из собственного сознания. У Пиоланти нет иного выхода, кроме смирения. Оставаясь священником, он не может вырваться из этого круга. Ему, видимо, предстоит испить горькую чашу до дна: вернуться в свой приход, где его ждут одни унижения. Пиоланти — трагический образ. Знакомство с ним, с его судьбой усиливает ощущение замкнутости того мира, по кругам которого автор проводит своего юного героя.

Парадоксально, но вместе с тем этот глубоко верующий итальянский священник как бы помогает просителю из Польши освободиться от напрасных надежд, связанных с «небесным ведомством», понять, что добиться здесь справедливости для простого смертного невозможно.

Книга Брезы написана мастерски. Исподволь, едва уловимо возникает в ней атмосфера духоты, затхлости. Мимолетное упоминание в самом начале, что в Риме немилосердно палит солнце, переходит в отчетливый рефрен. И нам начинает казаться, будто мы сами бродим по бесконечным коридорам фантастического папского ведомства. «Роман» героя Брезы с римской курией завершился поражением героя, так как в результате его ходатайства отца перебрасывают в другой приход, в другой город, словно и впрямь он чем-то запятнал свою репутацию. Но потрясение, пережитое в апостольской столице молодым католиком из Польши, не начало ли его духовного прозрения?

Об этом невольно думаешь, дочитывая последние страницы книги. От перрона римского вокзала отходит поезд, увозящий молодого краковского историка обратно, на родину. Он открывает окно, чтобы бросить последний взгляд на Вечный город. И впервые за все это время дышит полной грудью, с облегчением. Его наконец покидает неотступное ощущение духоты. Кажется, будто с его души спали какие-то оковы.

Эволюция героя «Лабиринта» от слепой веры к трудному, но неизбежному прозрению характерна для персонажей целого ряда произведений польской литературы последних полутора-двух десятилетий. Любопытно при этом заметить, что и «Лабиринт», и некоторые другие романы современных польских авторов об Италии — это произведения о крахе каких-то несбывшихся надежд. Достаточно хотя бы напомнить, помимо романа Брезы, уже известные нашему читателю книги: «Путешествие» Ст. Дыгата, «Грустная Венеция» В. Кубацкого.

Путешествие в Италию для всех этих персонажей как бы освящено определенной литературной традицией. Они не просто отправляются в зарубежную поездку, а будто следуют маршрутом своих знаменитых поэтов-романтиков, едут теми же дорогами, через те же города, созерцают те же памятники культуры прошлого, что и Мицкевич, Красинский, Словацкий, Норвид.

Известная романтическая «настроенность» героев этих книг при столкновении с нынешней грубой «прозой» итальянской жизни, естественно, приводит к крушению определенных иллюзий. Но, переживая своего рода очистительную «драму идей», они возвращаются на родину духовно более зрелыми, обогащенными новым знанием, чтобы у себя дома после периода трудных поисков начать новый жизненный этап.

В этом смысле в судьбах главных персонажей обоих публикуемых в этом томе романов Т. Брезы угадывается известная общность, некие точки соприкосновения. Анджей Уриашевич возвращается на родину, хотя и не из Италии, но с немалым и горьким опытом эмигрантских скитаний. Его окончательное духовное прозрение тоже во многом подготовлено длительным пребыванием на чужбине.

Итоги такого рода путешествий, как бы свидетельствуют своими книгами польские романисты, иногда оказываются поучительными. И это естественно: «большое видится на расстоянье».

С. Ларин

Перевод Н. ПОДОЛЬСКОЙ.

Ветер задул со стороны развалин и, вздымая тучи кирпичной пыли, понес их к дворницкой. Кроме этого каменного строения, от бывшей фабрики и большого жилого дома Станислава Леварта, не уцелело ничего. Дом, четыре фабричных корпуса, гаражи, склады, два флигеля: левый, бывшая лаборатория, и правый, где жили прежде Уриашевичи, — все обратилось в груды кирпичей. Не пощадила судьба и вторую дворницкую — точное подобие первой. Когда все уже было позади, налетевший ночью ураган обрушил на нее поврежденную бомбежкой фабричную трубу. В единственной уцелевшей постройке с грехом пополам можно было жить. И вот после войны там поселились люди; с утра до вечера перед глазами у них маячили руины. Конечно, не в такие минуты, когда окна застилало густой кирпичной пылью.