Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

VII

В чем-то Аслан был явно смелее. Прыгая с дерева наземь, переходя речку вброд, затевая ссору со сверстниками или исчезая по ночам на поиски приключений, он, похоже, наслаждался опасностью, едва ли отдавая себе отчет в том, что может ей проиграть. С тех пор, как не стало отца, в нем поселилась какая-то покоряющая отвагой безоглядность, нерассуждающая прыть, легкая порывистость движений, вязавшая из подгнивших нитей молью истраченной скуки расписанных загодя лет грубые лохматые узлы, при помощи которых он, как по канату, взбирался на макушку очередного постылого дня, умершего, казалось, прежде еще, чем проснулось осветившее его недужную бледность солнце, зажигал там сердитое огнище бесшабашного своего упрямства, бегло осматривался хищной птицей и, заприметив новый склон в разводах сумерек, находил себе тем самым дело и на завтра. Всякий выигранный спор (орлиное гнездо на крутой ущельной скале, разоренное лишь для того, чтобы в который раз доказать свое превосходство в бесстрашии; пылающий уголь, доставленный в голых ладонях из очага в придорожную лужу; шапка снега, не снимаемая на морозе с головы несколько часов подряд; сырое мясо медвежьего ребра, съеденное без щепотки соли и глотка воды; мякоть собственной голени, пронзенная в потном молчании досиня раскаленной спицей; самоубийственный, запретный, восхитительный нырок в водопад с карниза речного порога) был сам по себе откровенно бессмыслен, но утверждал его в рискованной (и, пожалуй, завидной для всех остальных) уверенности в том, что старый, затхлый мир этот можно расшевелить и пронять до нутра, лишь соревнуясь с ним же в безумии. Победить свою жизнь можно было лишь перестав дорожить ею вовсе. А потому была в нем какая-то потаенная сладкая ярость, прорывавшаяся наружу всякий раз, как он вспоминал об отце: тому-то ярости как раз и не хватило.

Конечно, брата боялись. Наблюдая за ним — за тем, как он ходит и дышит, за тем, как бежит за конем, как со скрипом зубовным побеждает на скачках и в споре, терзает издевкой свой же нечаянный смех, презирает настырную, давнюю боль и дерется, — Алан понимал, что, в отличие от сдавшегося на милость болезни отца, безотлучно, до самой кончины, кротко сидевшего при блуждающей вкруг него смерти и наблюдавшего за тем, как она равнодушно ворожит в тяжелеющем воздухе ленивыми узорами кошмаров, брат носил смерть с собой — словно подобрал в подполье злого котенка, сунул за пазуху и не пожелал с ним расставаться — до тех пор, пока тот не подрастет и заматереет настолько, что новый удар приютившего его ненависть сердца разбудит в нем дикую жажду испробовать его кровь. Рано или поздно, но котенок должен был выпустить когти. Вопрос был в том, как глубоки окажутся шрамы.

В самом начале мая пронесся слух о том, что в одном из соседних аулов пропала девушка. Падким до подробностей шепотом передавалась весть про то, что пропали, в сущности, двое: догадка о ее возможной беременности мгновенно и прочно приладилась к слуху, все равно как муха к хвосту. Иначе и быть не могло: из всех вероятных причин разум привычно выбрал самую грязную. Но уже через пару дней их опытную проницательность едва не постигло разочарование, потому как через два-три дня, чуть только слух укрепился в своих подозрениях, в аул въехал всадник, сошел с коня и, держа его под уздцы, степенно направился к ныхасу, где, обменявшись приветствиями со старейшинами домов, рассказал, хмуро глядя им в лица, что поиски отменены, но не оттого, мол, что девушка найдена, а, напротив, потому, что она вроде как и не пропадала. Какая-то путаница, только и всего. Будто бы целую и невредимую обнаружили ее у дальних родственников в Кобанском ущелье, куда она отправилась по приказу отца на рассвете, о чем сам тот забыл уже поутру, с трудом уцелев в глупом сне, где всю ночь напролет тонул в волнах широкой нездешней реки. Сон и вымыл водой из него крохи прежнего дня… Так что все обошлось, слава Богу.

Рассказ был встречен аулом вполне благосклонно, а ответом ему щедро звучало в речах всеобщее облегчение, ведь причина для беспокойства отпала сама собой. Однако следом за этой причиной отказалось исчезнуть само подозрение. Признаться, оно только усилилось, заблестело близкой разгадкой в глазах и, послушное времени, с каждым часом все явственнее и охотней превращалось в предвкушенье уверенности. Потому что если уж кто начинает рассказывать вслух свои сны — дело явно нечисто. А если он рассылает вокруг еще и гонцов, значит, страх позора затмил ему разум.

Аслан сперва помрачнел. Известие об исчезновении девушки заставило его насторожиться. Казалось, он ходит и прислушивается к тому, как прорастает у него в груди бедой тревога, неумелая и досадная, как дурное предчувствие. На целый день он словно выпал из плескавшегося на ярком весеннем свету бойкими красками времени, погрузившись в цепенеющее ожидание. Потом вдруг встрепенулся и ни с того ни с сего под самый дождь отправился в лес на охоту, чтобы вернуться оттуда к закату ни с чем, кроме мокрой одежды, кровоточащего, впопыхах перевязанного колена, подбитого старого зайца да стона, занесенного в чуткую ночь вместе с черным страданием в глазницах. Затем он впал в забытье — словно сорвался, не умея плавать, в омут чужой неопрятной души — и долго метался в его объятьях, пока не был разбужен рассветом. Взглянув ему в лицо, Алан увидел на нем улыбку, от которой у него побежали мурашки по коже: впечатление было такое, будто он смотрит в зеркало, а оттуда ему его же лицом ухмыляется черт.

— Проверь-ка колено, — сказал Аслан, заметив оторопь брата. Не говоря больше ни слова, он лишь брезгливо поморщился и отвернулся к стене, словно имел дело с олухом, которому легче соврать, чем расходовать попусту правду.

Рана опухла и покрылась по краям коркой сукровицы. Алан сходил в хадзар, зачерпнул в очаге пригоршню пепла, поставил воду на огонь, велел, как вскипит, приготовить отвар, успокоил скупой отговоркой мать и сестер ее, вернулся в комнату и первым делом распознал с порога теплый запах крови. Брат сидел, свесив ногу с одеяла, и с любопытством следил за тем, как из-под сорванной повязки падают вниз послушные капли, сворачиваясь на полу круглым ярко-красным зрачком.

— Давай скорей, не то дождемся — загноится, — велел он Алану и в нетерпении протянул вперед руку. Смочив рану аракой, он обильно посыпал ее сверху пеплом, уронил на него искорки соли и залепил их сверху прозрачной слезой древесной смолы. — Ну вот, теперь уймется. Жалко только штаны.

К вечеру он вновь загорелся глазами, и брат понял, что утром он уйдет. Человек, собирающийся совершить убийство, похож на тяжелобольного, принявшего усилившуюся лихорадку за прилив сил. В нем жаром дышит обреченность. Ее нельзя предотвратить. Но иногда бывает возможно устроить подмену. «В конце концов, у нас одно с ним лицо, — думал Алан. — И я тоже познал эту женщину». Если уж грех их был один на двоих и требовал жертвы, то он готов ее принести. Все остальное было бы трусостью. Решимости кому-то мстить в нем не было вовсе, но это вряд ли имело значение, потому как было в избытке другое — решимость сделать это вместо брата и тем самым спасти ему жизнь. Наверно, в этом и был главный смысл их родства: быть расторопнее там, где расставила сети опасность.