Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Но тех на месте уже не было. Как в пропасть канули. На самом деле, повезло им больше: понимая, что теряет любимого, Мадинат, чуть засерел туман, взвалила бесчувственное тело Астемира на конский круп и пошла на шум реки, обернув лошадиные копыта в нарезанные лепешки каракуля. Теперь настал ее черед его похищать — у мести и у смерти разом. Не давая себе страху передумать, она покрепче подвязала его постромками к коню, вскочила в седло и бросилась в бурливший под нею поток, вмиг распятая холодом и обрушившейся водой до почти полного беспамятства.

Когда их прибило к берегу, захлебнувшаяся, избитая порогами лошадь была мертва, а постромки оборваны — то ли рекою, то ли женской рукой. Отдышавшись, Мадинат ринулась вон из поредевшей чащи, укрылась в кустах у дороги и стала молиться. Небо тут же откликнулось на ее зов, как то и водится с теми, кто умеет обратить свою жизнь в легенду, и очень скоро она разглядела сквозь морось арбу. Напав на возницу и сменив кинжал на его же заряженную винтовку, Мадинат вынудила пожилого изумленного крестьянина сначала бежать перед ней к берегу, потом растирать бездыханное тело Астемира ара-кой, затем тащить его на себе до арбы, развернуться колесами и во весь опор гнать через два ущелья туда, где она, Мадинат, никогда до того не бывала и где ждали ее не больше, чем затмения солнца.

К полуночи они прибыли. У его ворот она приказала крестьянину остановить, войти в дом и сказать отцу, что сын его возвратился с победой, только смертельно устал и нуждается в помощи.

— Если хочешь, можешь прогнать меня сразу, — сказала она его матери, — только ему без меня не жить.

Довольно было мгновения, чтобы, встретившись с ней глазами, не усомниться в том, что она не лжет.

— Обычно девушке надобно сначала женщиной сделаться, потом прожить столько лет и нарожать столько детей, чтобы женщину в себе возненавидеть, и уж потом, если ей удастся не потухнуть зрачками и вовремя не умереть, она только и может по-настоящему свекровь одолеть. С этой все было наоборот, — говорили о Мадинат старики, вспоминая на ныхасе [9] Ныхас — место сбора мужчин селения, аула для обсуждения всевозможных вопросов (осет.). тот день.

Конечно, ссору до конца уладить не удалось, но и продолжать ее кровной местью родне ее было не с руки, как-то стыдно: чем идти воевать со своей же дочерью и сестрой, проще было ее проклясть заодно с шайтаном, что в нее вселился, и тем, кто был ими на пару похищен и водворен в христианский ад.

На отвары да молитвы в ауле мало кто уповал, и уж если Астемир выкарабкался с того света, так только благодаря ее любви. Про них говорили: солнце и утро.

И пусть они совершили грех — большой, непростимый, — однако никто их за то не корил. Вместо скучной хулы поступок их вызывал неподдельное восхищение. Точнее, не сам поступок, а невероятная удачливость той страсти, что победила не только разум и приличия, но и саму смерть, заставив ее боязливо витать, скулить рядом с торжествующим их безумием, а потом и вовсе сдаться и отступить. Увы, ненадолго…

Уже через год Мадинат умерла, на последнем месяце беременности оступившись и упав с карниза сакли, и тогда испуганного восторга перед нею у аульчан еще больше прибавилось. Оставалось только увидеть, как неуемная эта, непозволительная любовь замкнется в гордую петлю легенды, куда войдет он, Астемир, последним страданием и на собственной шее затянет потуже эту петлю.

Он и вправду пытался покончить с собой, но как-то все неумело: то неудачно взрежет вены, то плохо зарядит ружье. Конечно, целый год его оберегали, как могли. Но разве уследишь за тем, кому достаточно минуты, чтоб сделать то, с чем все давно уже смирились и о чем хоть на ныхасе и помалкивали, однако думать не переставали. Тут-то и произошло такое, к чему аул был явно не готов: Астемир женился. Оставил всех в дураках. Привел в дом юное наивное создание с застенчивыми руками и без промелька мысли в отрешенных глазах, заполненных до краев счастливым удивлением от своей невообразимой везучести.

Внезапно ныхас осознал, что предан: Астемир обманул его общий разум и выпал из легенды, как птенец из гнезда. Неловкость мужчин усугублялась той плохо скрываемой и непостижимой ревностью, с какой наблюдали за происходящим их дочери и жены. Завороженные примером всепоглощающей страсти Астемира и Мадинат, женщины еще долго не могли простить новой его избраннице той незаслуженной удачи, что ей позволила (вторично, после покойницы, но уже без подвигов и стрельбы) украсть его у смерти — и у них — из-под самого носа. Но постепенно, с удовлетворением узнавая о его участившихся поражениях на скачках, смакуя свое злорадство, они подготовили в себе жалость к непутевой дурехе, что еще вчера выходила замуж за героя, а уже сегодня оказалась женой неудачника, от которого, презрительно отвернув свой рассерженный лик, все дальше уходило его громкое недосягаемое прошлое.

Глядя на то, как меняется его жизнь, обрастая ровной, словно частокол загона, чередой блеклых дней, мужчины морщились от отвращения. Проведя вокруг пальца свою летучую и разящую, как стрела, судьбу, Астемир променял ее на вязкое существование, похожее на забытье, на убаюкивающий покой привязанности, ибо просто любить и быть любимым на поверку значило для него больше, чем торжественная память аульчан, куда он мог бы при желании достойно удалиться, оставшись навсегда для них непобедимым и завидным воплощением доблести. Особенно их оскорбляло и откровенно угнетало то, что он нисколько не страдал своим негордым нынешним состоянием, а, напротив, был им видимо доволен. И тогда, размышляя над его странным выбором, Алан впервые удостоверился в том, что человек действительно может быть шире отведенного ему удела, а судьба — не что иное, как жесткое русло истории, уместившееся в берега одобрившей ее молвы. И если отец близнецов пытался грести против ее течения и не рассчитал при этом сил, то Астемир поступил куда как проще и естественнее: завидев протянутую руку, он уцепился за нее и выбрался из реки вон, обустроив в угрюмом шепоте одураченного его выходкой соседства свой собственный укромный уголок. Так он стал свободным. И свобода его могла научить большему, чем была бы в состоянии научить отвергнутая участь. Его свобода доказывала, что стоит только в нужную минуту уцелеть, — и человек способен на самом крутом вираже судьбы вырваться в иную, новую совсем и удивительную жизнь, найдя в ней тихую сладость спасения.

Только остальных почему-то это не радовало. Наверно, людям неприятно было думать, что в каждом из них может обитать кто-то еще, кого они нисколечко не знают. Свыкнуться с этим они не хотели: среди них не было близнецов.