Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

«Все в порядке, — говорит, воротившись, Туган. — Ничего про нас не слыхали. Можно ехать». Но отец продолжает примериваться. «Что там за стены из кизяка? Не туда смотришь. Видишь — там, где крыша порушена?» Смекнув, куда клонит отец, Туган улыбается: «А это у них — развалюха. Не сарай и не дом. Говорят, прежде когда-то священник там жил, только они его из аула прогнали, потому как араку уважал пуще божеской службы, через то и с небом разговаривать разучился: несколько лет у них — то сель, то потоп, то свирепая засуха. Как прогнали — все изменилось, наладилось». — «Мудро, — кивает отец. — Всегда лучше пить самому, чем доверять это дело другим. А что там за башня на самой скале?» — «Семь этажей.

Пять веков им уж честь сторожит. У нее и легенда имеется: мол, окружили аул их враги, взяли в осаду, а они всем аулом в башне попрятались. Бьются месяц, второй — ничего. Только попусту порох изводят. Бьются год, бьются два, а у тех, что внутри, уже ноги от голода пухнут. Осталось с десяток овец да две-три козы, ну и вроде корова одна, чтоб детей хоть поить молоком. Только тем, что внизу, приходится хуже: животы всем свело и в глазах начинает двоиться. А тут наступает зима. Видят те, что внутри, — врагам их тоскливо. Дым от костров совсем уж прозрачный, почти и без запаха, да к тому же день ото дня снег на взгорье сильней чернотой прорастает — могилами, значит. И тогда они поняли: время. Самый старый старик их испил полный рог араки, проглотил кусок мяса, чтобы, стало быть, твердость вернуть и ногам, и, конечно же, глотке, вышел к бойнице и закричал: Погодите стрелять. Все равно от пальбы вашей толку не больше, чем от предсмертного пука. Оголодали вы очень, даже отсюда видать. Так нельзя. Не годится нам — воевать с дохляками: сердце кукишем сводит от жалости к вам… Ну-ка, эй, ну-ка, прочь, ну-ка посторонись! Тут они начинают швырять из бойниц все съестные припасы, какие там только ни есть. Осаждавшие думают: коли у них для врагов нашлись и баранина, и соль к ней, и сыр, и целая туша быка, и зерно, — сколько ж у них там еще припасено для себя?! Э-э, нет. Тут нам до смерти сидеть, а они пировать в башне будут да молиться за наши подмерзшие души… Короче, осада закончилась, и аул уцелел. С той поры наградил себя именем: Фидар-кау», — «Стойкий? Вот как…» — говорит с интересом отец. — «Да. Фидар-кау. Так и есть». — «Может, проверим, насколько он стойкий? — предлагает отец. — Эту легенду я уж раз восемь слыхал, да все в разных местах. Но башня у них вправду справная. Гордая башня. Поглядите, как в небо тычет…» Словно сверяя, на что это похоже, он выставляет перед глазом средний палец и замеряет им башенный силуэт. Женщины тупят взоры, а оба сына смеются. Потом отец приказывает всем надеть что похуже, измазать пылью лица и думать о чем-то плохом. О том, например, что у них пали кони. Сыновья пытаются прочитать по его прищурившимся глазам, насколько он шутит, а насколько всерьез говорит. Дочь глядит исподлобья, не веря ушам своим. Неужто не будет теперь у нее жеребца? И все — из-за какой-то там развалюхи и тощей братовой жены, что пыхтит чуть не всякую ночь, словно сова в лесу ухает, да все вхолостую — родить никак не сподобится.

Тем временем мать их возносит молитву богам. Не вслух, разумеется, а про себя.

Отныне она все больше так и живет — про себя. В хлопотах да тревогах она и не заметила, как состарилась. А когда поняла — застеснялась. Муж ее был по-прежнему крепок и бодр. Рядом с ним она ощущает себя иссохшим колючим кустом. Когда он отправляется куда-то по делу, она знает, что он идет и затем, чтоб насладиться мужской своей доблестью и одарить ею чью-то пышную плоть. Мать тужит. По ночам иногда ей так тягостно, что впору сбежать. Превратившись в кобылу, она скачет куда-то, а под нею неровной дорогой стелется страх. Копыта стучат по нему, рассыпая звездочки искр, и они тут же гаснут, сбитые крупом преследующего ее жеребца. Она не чувствует ног, только слышно чужие копыта. Погоня длится так долго, что у нее захватывает дух и она думает: мне бы только проснуться. Но проснуться не удается. Перед нею летят ночь, рассвет, туман над рекой, бесконечный отчаянный день, а потом — вскрик, удар, снова звезды и мягкая пыль вкуса первого меда. Жеребец ее настигает и душит приятно зубами, вонзая себя в ее чуткое ловкое лоно, вонзая упорно и долго, пока она под ним не умрет. А потом — еще сон не закончился — кобыла очнется вдруг и поймет: жеребец ускакал, а сама она — дохлая кляча. Разве ей после этого жить?

Выручали лишь внуки. Продолженье того продолженья, что до того продолжила она сама. Хотя в это ей тоже теперь мало верилось. А тут еще новые испытания…

Когда ей пришлось своими руками принять из невестки второго ребенка, а вместе с ним — ее смерть, мать сильно сдала. Порой, притаившись от всех, она убегала откуда-то с черного хода своей подуставшей души на задворки неясного света и робко плутала там чужаком вокруг собственной жизни. Что-то в ней было не так. Мысли пугались и путались, и на смену им почти всегда приходили воспоминания. Вот они строятся в ряд, одно за другим. Она помнит их все наизусть. Взять хотя бы свое похищение прямо из-под венца, из прежней задумчивой жизни, из отмеренной свыше судьбы, заодно — и из гладкой тенью струящегося до сих пор по отзывчивой заводи снов языка. Или рождение дочери, захлебнувшейся смехом от щекотки нагрянувшей смерти. Вот возникшая словно из бездны свекровь, ни разу за несколько лет не взявшая себе труда протрезветь настолько, чтобы взглянуть снохе прямо в глаза и запомнить, затвердить себе ее лицо (она помнит, как это было обидно…). Потом — оставленные могилы, о которых не стоило горевать, потому что он ей сказал: там их нет и в помине, одни лишь гнилые скорлупки, но ей было больно. Больно ей до сих пор. Потом — появленье сынов, один из которых носил на руке непонятную метку уродства, а другой перенял от зимы серый взгляд. А потом — дочь, вторая. О ней не хотелось и думать. Весь мир для нее был всего лишь седлом. Сел в него — и скачи, словно ветер. Отцова любимица. Ему и достанется… Наконец, новый дом, перешедший к ним от дурного попа, которому было все недосуг побеседовать с Богом. Муж сказал: подходящая тень. Заменим кизяк на голыш, но молиться не станем. А потом — и рождение внуков. Один из них по ошибке был даже крещен. Второй покрестился смертью собственной матушки и с тех пор все чего-то смеется. Жутко это, хотя малыш ни при чем. И за этим за всем стоит воровство. И дорога. Дорога не знает конца. Они живут так, словно к чему-то готовятся, длится это годы, всегда. Все время куда-то спешат. Но куда — ей и сейчас невдомек. Матери кажется, она слишком устала. Когда-нибудь и муж ее, быть может, поймет то, что недавно, глядя на воду в реке, совершенно случайно постигла она, только еще не совсем себе в этом созналась: жизнь и впрямь обрастает долгами. День за днем, год за годом она притворяется, что сдается и пятится перед тобой и твоим атакующим гневом, кается, отдает покорно все что ты ни запросишь. Но сколько б ты при этом ни взял — мстит она тем, что крадет у тебя себя же саму. Жизнь крадет у тебя твою жизнь, и делает это совсем незаметно. Вот такая догадка… О ней она никому не расскажет. И потом — куда ей кого-то учить, с ее-то умом! До сих пор мешает простые слова, с которыми прожила тридцать лет в общем доме. Вот и давеча «дрожь» с «превращением» спутала. Оттого, наверное, что невольно дрожит при мысли о том, во что превратилась сама.