Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Женился он по указке отца. «Бери жену, пока бедный. Поймет, что у тебя за душой что-то есть, — возомнит о себе невесть что, а потом и тебя заставит поверить. Выбирай, как хорошего пса, — потоще чтоб да позлей. Глядишь, угадаешь. А не угадаешь — ненавидеть научишься. Все польза…» Он и выбрал. Взял из бедных — беднейшую, зато с норовом и не без ума. Она охотно трудилась как в поле, на меже, так и по дому, в хадзаре. Мать тоже ее одобряла. Невестка не знала устали ни днем, ни ночью. Она выказала такое рвение, что сразу после свадьбы Туган, краснея под взглядом отца, смастерил себе новые нары: прежние были стары и громко стонали от неуемных утех молодых. Но, как они ни старались, а детей у них не было. Быть может, потому что им была не судьба там осесть, — точно так же, как там, где отец сотворил ту задумку с конями, где они за двадцать пять прожитых лет сумели с землей не сродниться и покинуть ее в долгий дождь.

По правде, той земле они никогда не принадлежали: отец поселился там после того, как решил выкрасть мать из-под носа ее жениха. Было то еще в Грузии, куда отца занесло переменчивым ветром удач на целых три года. Когда ему надоело пить впустую вино, слыть умелым работником и пасти чьих-то жирных овец, он выкрал княжьего сына и продал его с выгодой ждущим на гребне горы семерым сговорчивым кровникам, запросив у них не только хорошую мзду, но и одежду хозяйского сына. О коне речи не было. Конь должен был остаться у того, кто украл его заодно с незадачливым княжичем. Так что теперь у отца был конь, были деньги и в придачу обличье молодого грузинского князя. Можно было ехать домой.

Однако домой не очень хотелось. За несколько верст до Дарьяльского перевала забрел он на свадьбу. Приняли его по одежке, а значит, по-княжески. Ближе к ночи взыграла в кем алчностью кровь: не видя невесты, он решил ее отобрать. «Уж больно жених был довольный, — объяснял он потом сыновьям. — Да и гонора было в нем — что сала в свинье. К тому же я знал: искать-то будут грузины грузина. Пока поймут, что да как, я ее двадцать раз обрюхатить успею. Короче, весело было, оттого и рискнул…»

В общем, мать их познакомилась сначала с седлом его, пинками колен да с быстрой расчетами плетью, а уж потом, когда они укрылись в какой-то пещере и он ее приручил, разглядела в нем грозного княжича. Говорила, что был он красив. Что касается удали — та сомнений не вызывала. Мать робела пред ним до конца своих дней.

А привез он ее не домой, а туда, где никто их не знал… Это лучше: ни тебе порицаний, ни опасливой памяти, ни занудных восьми стариков, один из которых считал его сыном, да только ему самому был ничуть не дороже других. «Угу, — говорил отец сыновьям, когда они подросли, — бывают дома, как хоромы, да только нам в них не жить. А бывают дома, где шаром покати, но нередко там даже смеются. Если податься совсем уже некуда, в них можно укрыться на ночь, но не больше: немудрено заразиться от их нищеты… А бывают дома-муравейники. Страшное дело. Пять десятков мужчин да еще столько же угождающих им перестиранных юбок, а ты должен помнить всех по именам и слушаться каждого третьего лишь потому, что он старше. Эти дома хуже всех. Погребут тебя заживо. В них смех притворен, бедность ссорится с нищетой, а властолюбия больше, чем даже в хоромах. Там каждый — лишний, но без него почему-то нельзя. Я выбрал другое…»

Он выбрал горы и поселился с женою там, где никто их не знал. Выкупил хиленький дом у аула и стал в нем жить-поживать. Аул коптил поднебесье, считая под ногами облака, и назывался Сабыр-кау. Это отца вдохновило. «Представляете, за столько-то лет не встречал смирных людей, а тут — целый аул под названьем Смиренный… Любопытно мне стало».

Разочарование настигло едва ли не сразу: люди были здесь ровно такие же, как и везде. В глубине их смирения таилась какая-то давняя злоба или хмурая зависть, так что был он не прочь снова отправиться в путь, но сыграл тут по-своему случай: захворала жена, потом наступила зима, а потом уж приспело и время рожать. Узнав, что на свет появилась девчонка, отец даже обрадовался: красавицей вырастет — хороший калым получу, а будет страшилка — тоже неплохо, почитай, что на век вперед дом обзавелся бесплатной работницей. Как бы то ни было, пока мать ее грудью кормила, лучше было с дорогою не спешить, хоть, наверно, и очень хотелось.

В тот год отец впервые подвесил себе над кинжалом брюшко и стал еще больше похож на алдара [12] Алдар — владетель, господин, помещик. . Вскоре, однако, поползли слухи о том, что ни княжеским сыном, ни даже алдаром он не был. Правда, тот, кто их распускал, той же осенью угодил в переплет: покусала своя же собака. Сбесилась она ни с того ни с сего, накинулась вдруг на хозяина, разорвав ему ухо и щеку, да вдобавок искромсала клыками запястье ему и бедро. Конечно, собаку пришлось пристрелить. Такой вот двойной и обидный урон. В общем, делалось здесь интересно.

Затем на смену интересу явился азарт: аул явно отца невзлюбил и мечтал его выжить. Частенько в несомненной близости от следящих глаз чужак находил трусливые следы неприятия — то дохлую крысу подбросят во двор, то ночью потопчут жнивье, и непременно, конечно, разом умолкнут, стоит ему лишь взойти на ныхас. Никто и не догадывался, что от выходок этих у него только поднимается настроение. Теперь он ощущал над ними свою власть. А от власти своей добровольно никто не уходит. Они просчитались.

Он не уехал, даже когда умерла его дочь. Дочь задохнулась от смеха.

В полдень проснулась, заплакала, требуя дани, но спустя три глотка от нее отказалась, сплюнула прочь материнскую грудь изо рта, громко икнула и сама же себе рассмеялась. Она все смеялась и жмурилась, как от щекотки, на доброе теплое солнце, сучила радостно ножками, не переставая икать и ухватившись за мочку склоненного к ней материнского уха, словно хотела в него пошутить, да все не могла совладать со своим непонятным весельем, а потом вдруг взрыгнула и смолкла, и глаза ее широко, как у взрослой, открылись. Мать заглянула туда и отпрянула. Такая вот смерть… «Во что они с нею играли?» — спросил через месяц отец. Но ответа он не услышал. Одни бесконечные слезы…

Мысль о том, что его покарал всевидящий Бог, вынуждала скрипеть от злости зубами. Отец мстил Ему тем, что посылал в небеса безответно проклятья и изводил богохульством редевший ныхас, который отныне быстро пустел при его появлении. Ему хватило нескольких недель, чтобы убить в зародыше людское к себе сочувствие и разменять его на прочную ненависть сплотившейся опасностью общины, которая только усугубилась после того, как на святейший из праздников Джеоргуба он позволил себе и вовсе кощунство: вместо барана Святому Георгию в жертву принес ослиные уши. «Разве так не разумней? Пусть, как и все мы, довольствуется тем, что заслужил. Осла, правда, жалко…»