Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Он поднимается в оглушительной тишине. Ссутулившись, неслышно выходит из комнаты, оставляя хозяина наедине с его мыслями. «Какая чушь, — произносит тот минуту спустя. Губы пересохли, а голос заметно осип. Наверно, от выпивки. Зря не велел подогреть араку. — Большей глупости отродясь не слыхал. Надо б его не пускать никогда на порог, чтоб не пачкал его разной пакостью».

Уснуть он долго не может. Жена его, омыв ему ноги, пристраивается на краешке нар и быстро, по-старушечьи, засыпает. От нее и впрямь исходит какой-то робкий запах, будто что-то протухло в бескрылом дыхании. А может, ему только кажется. Во сне он скользит по стене грязной ямы, несколько раз просыпается и идет во двор размять ноги. Утро начинается с больной головы и усталости, которую он несет, как килу, за порог, чтобы согреть под лучами свежего утра, но вдруг слышит крик. Обернувшись, он видит, как дочь его — не красавица, но совсем не дурнушка — идет от забора к хадзару и держит на вытянутых руках издохшую курицу. Голова птицы непристойно кивает треугольной тенью на платье. Даурбек замечает, как лицо дочери брезгливо морщится, однако страха в нем нет. «Уж не подстроено ль все?» — мелькает угрюмая мысль. Он долго не сможет теперь ее от себя отогнать.

Проходит неделя-другая. Даурбек успел сильно осунуться и похудеть. Его задумчивость вызывает в семье беспокойство. Внезапно он принимает решение перекопать отстойную яму у себя на заднем дворе. Прежняя яма засыпается обильно, с верхом, так что сотни червей не могут нарадоваться жирному кушу и испещряют ее вдоль и поперек подвижными розовыми прожилками. Весь день у Даурбека отменное настроение. Но уже к утру он вновь погружен в печаль. Причина ее никому не ясна. С женою он сделался как-то неряшлив и груб. При виде ее он часто досадует и отворачивается. Когда она утирает в углу хадза-ра слезу, он, похоже, испытывает искренний стыд, но это ровным счетом ничего не меняет. Дочь тоже страдает — но уже от его подозрительности. Ей и невдомек, что у него за тревога. Три пятницы кряду они находят у себя во дворе мертвых птиц: подбитого воробья, огромную черную сойку и раздавленного цыпленка. По лицу Даурбека трудно что-то понять, но его домашних не покидает чувство, что его причастность к этим странным событиям значительно превосходит их собственную. Только как все это проверить?

В понедельник он идет на охоту. В лесу все как прежде, только ему отчего-то мерещится тень. Она следит за ним, бесшумно продираясь сквозь заросли, а когда он в нее внезапно, в подкидку, стреляет, тень растворяется в облаке дыма. Он спешит за можжевеловый куст, где она мелькнула мгновение назад, и находит на палой листве несколько круглых капелек крови, однако проследить того, кто был ранен, ему не под силу: следы теряются через пару десятков шагов, как раз над обрывом, откуда под ним обнажает спину река. Впечатление такое, будто тень сорвалась с обрыва в пучину. Или, напротив, вознеслась с него крыльями на небо.

Вечером Даурбек идет в дом к Цоцко. Найти предлог несложно: обломился кинжал, а всему аулу известно, что лучше точильного камня, чем у пришлых молчальников, отсюда на двадцать верст не сыскать. Цоцко внимательно изучает поломку, а тем временем Даурбек изучает его самого. Никаких повязок, только разве что самую малость одно плечо кажется толще другого, круглее. Чтобы проверить, Даурбек склоняется над присевшим у камня Цоцко и как бы ненароком кладет на ключицу ладонь. Парень вздрагивает, поднимает глаза и твердо, будто острый, негнущийся гвоздь, устанавливает их у Даурбека на переносице. У того такое чувство, словно глаза кричат от боли и вместе с тем громко смеются.

— Так ведь могу и пораниться, — говорит учтиво Цоцко. — Не ровен час, лезвие соскользнет. А там, не дай Бог, и в тебя угодит…

— Извини, — говорит Даурбек. — Залюбовался на твою работу. Увлекся.

И, словно бы в подтверждение добрых чувств, дружески щупает кость на плече, а потом с размаху опускает на него пятерню, не сводя взгляда с лица вспотевшего юноши. И вот тут Цоцко предпринимает такое, от чего у Даурбека громко урчит в животе: опустившись на колено, юноша укладывает на точильный камень ладонь, расправляет ее, точно платок, играет мгновение пальцами, потом замирает и рассекает кожу излеченным лезвием. Потом поднимает ладонь к лицу, рассматривает хлынувшую кровь и спокойно так говорит:

— Вот видишь. Все как будто в порядке. Теперь будет служить тебе верой и правдой до смерти. Хотя никому загодя и не ведом отмеренный век.

Даурбек понимает, что он имеет в виду не кинжал. Судя по глазам, угрозу нельзя назвать совсем уж пустой. Наверное, оттого гостю не просто вот так сейчас взять — и повернуться к ней тылом.

— Спасибо. Славная вышла работа. Только ни к чему было кровью себя заливать, когда хватало довериться взгляду… Добрую работу и так ведь видать. Особенно когда точно знаешь, что умельцу терпения не занимать. Да и потом — так и крови не напасешься. Сколько я тебе должен?

— Оставь. Настанет время — сочтемся…

Конечно, гость понял. Они прощаются. А когда Даурбек идет за порог, Цоцко произносит вдогонку:

— Хорошо бы ты так же ушел и из сна… А то давеча прямо измучил меня своей дочкой. Опять за свое. Женись да женись. Я почти уж поддался, но, слава богам, изловчился все же да выкрутился. Ты бы ей поскорей жениха подыскал, может, это спасет… Вот и люди уже говорят…

— Люди? Какие люди? Что ты мелешь? Чего они там говорят? Цоцко отмахивается:

— Ой, Даурбек, не поверишь. Сознаваться мне в этом больнее, чем руку кинжалом калечить. Только дальше негоже скрывать: у нас с тобой за спиною, почитай, не одну уж неделю шепоток смешками прохаживается. Я, конечно, тебя понимаю. Ты, видать, давно про то знаешь, если сам ко мне в дом вдруг идешь, словно хочешь с глазу на глаз столковаться, да все не решаешься. Сперва вроде решишься, настроишься, и не жалко тебе свой кинжал покалечить кусачками. А потом как придешь — застыдишься, печалью измаешься. Я, признаться, тебя не виню. Нелегко это, когда все вокруг вон в охотку судачат, будто богач Даурбек дочь задумал свою навязать Цоцко в жены, да покамест не очень оно у него получается. Обидно и слышать… Вот и брат мой уже говорит: плохо это, что ты стал к чужому позору причастен. Надо б по-христиански соседу помочь. Только как тут поможешь? Девчонку-то жаль, право слово. Кто ж теперь на нее и позарится, коли она по ночам в чужих снах умоляет ее пощадить?.. Люди глупые, сам знаешь. А глупцу только глупость подай, — он ее разнесет, как заразу, не успеешь опомниться, все кругом уже ею отравлены. Даже самые умные и неверы упрямые сомневаться потом начинают. Вот где беда!.. А тут, сам посуди, еще и тебя угораздило отчего-то в меня пострелять!.. Представляешь, что будет, если им о том станет известно?.. Вовек не отмоешься. Прямо не знаю, как быть. Одно к одному, как нарочно…