Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Хозяин мрачнеет, подозрительно смотрит гостю в глаза, пытаясь уловить в них то ли искорку святости, то ли проблеск лукавства. Как бы то ни было, а сейчас хорошо бы и выпить. Арака помогает ему укрепиться в своих подозрениях, но минуту спустя они испаряются сами собой, потому что он видит: гость плачет. Слезы катятся по щекам, попадая в искривленный рот, и мешают ему говорить. «Заклинаю тебя, — умоляет Цоцко. — Ты только не смейся… Мне и так тяжело». Даурбек очевидно смущен. Он не думал смеяться. Какой уж тут смех! Прекратить бы все это да выйти на воздух. «Ничего, ничего, — повторяет он, чтоб подбодрить. — То в тебе душа заметалась. Тесно было в тепле да покое, когда рядом старушка свою смерть обретала… Не тужи ты так на ночь. Время, знаешь ли, позднее. О дурном говорить — дурное накличешь…» — «Но ведь я еще не признался…» Хозяин вскидывает бровь: «В чем?» — «Да в том самом, о чем ты просил меня давеча: рассказать без утайки. Или ты передумал?» Даурбеку становится не по себе. Однако, вроде как уж пора кончать эти глупости! Он кивает решительно: «Так не тяни! Хочешь раньше уйти — поскорее рассказывай».

Цоцко вытирает глаза, в передышку сморкается, нервно щиплет себя за губу и приступает. Поначалу рассказ его, будто увалень, топчется неуклюже на месте, потом набирает ход, чтобы затем обрушиться на хозяина лавиной пророчеств. «В том и штука, что ты меня не щадишь вот уж месяц. Не оставляешь, признаться, в покое. Сперва мне снится, что вскочил у тебя гнойник на руке, а спустя день я вижу тебя с по локоть замотанной кистью и гадаю, с чего это мне пригодилось вчера в твое завтра заглядывать? Потом ты врываешься в сон с гневным криком и грозишься испачкать бедой, а уже через сутки узнаю я негожую новость: будто у Даурбека издохли на пастбище разом три яловых овцы… Иногда же мне снится такое, что мне не проверить, потому что оно может ведомо быть одному лишь тебе. Взять в пример хоть бы пятницу прошлую или четверг: отчего-то привиделось мне, будто пуще другого ты боишься свалиться, заплутавши во сне, в отстойную яму, а когда ложишься с женой, тебе трудно уснуть, сквозь ворочанья думаешь, как бы так не пускать ее вовсе на нары. Тебе кажется, будто рядом с ней лазает смерть. Жена слишком стара, чтобы ты был спокоен… А еще снится мне, что ты хочешь убить меня, потому что, дескать, я знаю, как мне стать хоть сейчас твоим зятем. Этот сон хуже всех. Он меня угнетает. Это просто погоня. Чуть ночь — я спасаюсь, бегу. Глаза не успеют закрыться, а я уже мчусь со двора, из аула, чтобы к утру увязнуть все в той же беде. Я бегу к повороту, меня мучит жажда. Задыхаюсь. Мне нужно спуститься к реке. Там меня сторожит нехороший рассвет. Он облил нашу реку горячей смолой. Стоит мне склониться к воде, как в глаза бьет клинком солнечный луч. Мне становится больно. От резкого света во мне шкваркой сала на жарком огне тают силы. Тут меня настигает тот сон. Словно шумной волной яркий свет подхватив на ладонь, переносит меня, будто щепку, в твой дом. Там толпится народ. Людей тьма, как бывает на похоронах. Дочь твоя плачет, горе кричит в ней рыданьем. Меня здесь никто и не видит. Я иду сквозь их взгляды, как тень, в глубь хадзара. Очень-очень темно, но комната громко и медленно дышит. Я пробираюсь на ощупь, пока не наткнусь вдруг рукой на что-то холодное, — мягкое, твердое — с ходу не разобрать. И тут до меня внезапно доходит, что это же ты, только мертвый. Ты лежишь на струганных досках, и глаза у тебя приоткрыты. Из-под век на себе ощущаю я пристальный взгляд. Почему-то ты здесь единственный, кто меня вообще разглядел. И ты говоришь: Видишь, как оно все обернулось. Зря я тебе не позволил забрать ее, как ты меня и просил. Поладь мы тогда — никаких похорон на сегодня бы не было. А я не пойму: Ты о ком это? — Брось. Не дури. Теперь не до шуток. О ком же еще? Конечно, о дочери. У меня, не поверишь, прямо слезы в глаза от обиды, потому что ведь дочь твоя вроде мне как совсем ни к чему. Ну, думаю, что смерть с людьми перво-наперво делает! Из памяти их уходящей небылицы какие плетет! А ты говоришь: Вот я грех-то на душу взял, а те-перь мне и муторно. Все гордыня моя. Прости, что пришлось мне к убийству прибегнуть. Погорячился. Тебе-то вон нынче легко, хочешь — на небе нежишься, а хочешь — по земле грустным ангелом можешь бродить. Самому мне иное судом уготовано. — Не знаю, о чем это ты, говорю. Кого ты убил, мне оно неизвестно. И про небо какое толкуешь, мне не понять. — Да тебя ж и убил, когда ты явился посвататься. Неужто не помнишь? Знал ведь я, не отступишь. — Послушай, говорю я в ответ. Что-то ты перепутал. Дочь твоя мне совсем и не люба. И потом — я живой. Это ты же и помер, а со мной все в порядке. Тут ты даже приподымаешься, чтобы лучше меня разглядеть. Я шарахаюсь в сторону и спешу было скрыться, но меня держит прочно твой взгляд. К тому же теперь говоришь ты уже не словами, а им, этим взглядом: И охота тебе издеваться? С того дня, как в лесу тебя подстрелил, мне кровавые куры мерещатся.

Что бы это, по-твоему, значило? Я пожимаю плечами и по-дружески так отвечаю: Это совесть в тебе говорит. Коли и впрямь ты меня пристрелил, кур тебе предстоит перещупать немало: нелегко это — пересчитать мою жизнь на несушечью кровь. Хоть сочувствую я тебе, Даурбек, да помочь ничем не могу. Вроде ясно все. Я собираюсь уйти. Ты умоляешь меня задержаться, признаешься вдруг: Она тебя любит. И слезы сейчас не по мне она льет. — Неприятен мне твой разговор, говорю. Ну при чем тут дочка твоя? Мне даже имя ее незнакомо… — Не губи ты ее. Заклинаю. Ей теперь тяжелее всего. Отец — тот убийца. Жених — вовсе призрак. Жизнь — мука одна. Погляди на нее. Неужто не жалко?.. Смотри, отомстит. То онаведь меня отравила… Тут я чувствую на плечах шевеленье — две девичьи руки. Она крепко меня обнимает, пытается удержать слезами и ласками, а мне долго не удается из-под них ускользнуть, как будто в ее объятиях я вновь обрастаю костями и плотью, и сразу вслед за тем во мне огнем вдруг вспыхивает ярость. Я грубо толкаю ее от себя, а потом в сердцах одним махом опрокидываю доски, на которых стылым крюком покоится твое привставшее тело, потому что я знаю: в кошмаре этом твоя лишь вина. Тело падает на пол, ударившись оземь, кажется, не столько окоченелостью, сколько в этот же миг наступившим молчанием, и тогда я в ужасе просыпаюсь… Такой вот жуткий сон.

Ты прости меня. Наверно, не стоило и говорить. Глупость какая-то… Только рассказать у меня была своя выгода. Может, думаю, после того, как узнает, он больше в мой сон не придет… Ну там, к примеру, всхрапнет, с боку на бок перевернется и душу свою ко мне уж резвиться не пустит… Ты уж, правда, прости. Теперь понимаю: напрасно я это затеял. Вон какое лицо у тебя… Я, пожалуй, пойду».