Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Дом явно что-то прятал. Но что — никто не знал. Однако точно — был то не уют. Казалось, этот крепкий дом взращен не терпением и надеждой, вскормлен не потом и радостью, возведен не молитвой и временем, а возник над обрывом благодаря безразличному умению рук, работавших хоть споро и в полном согласии с навыком, но вместе с тем неверно,''плохо, едва ль не святотатственно, ибо у каждого, кто смотрел на него с противоположного берега реки, возникало ощущение, что эти прочные, гладкие, ровные блеском от тщательно пригнанного плитняка стены строились как бы не в лад со временем, а будто даже вопреки ему — ибо время о нем ничего толком не знало. Это было видно по реке, которая, осыпая дом зыбкими брызгами отражений, текла всегда не рядом с ним (как текла рядом с самим аулом и его тесными улочками, сотни лет кряду все так же пытавшимися угнаться за мгновенной стремительностью ее волны), а словно бы мимо него, опасливо обходя хадзар стороной. Даже в ясный погожий день где-нибудь в середине лета, когда у солнца, вошедшего в изголовье ущелья, получается все, кроме жатвы теней, дом отмечался в реке только патиной контуров да ржавеющей сединой затянутого пузырем окна (будто острый солнечный луч, едва добравшись до его бельма, тут же гас, умирал и катился в пенистый рокот волны потухшим медяком позора).

Год уходил за годом, а дому все, казалось, нипочем: даже зима не могла соскоблить с него блеска, дым по-прежнему жирно висел над горой, а калитка, ворота и двери пахли всегда то ли свежей сосной, то ли взрытой колесами глиной. Дом был настолько недвижен, что без сомнения таил в себе какое-то движение, отголоски которого порой докатывались до аульчан возникавшими из-под самой земли мудреными слухами, поверить в которые было так же непросто и глупо, как и не верить им вовсе, А потому оставалось лишь опасаться и ждать, уповая на лучшее, но, как водится, готовясь к иному — дурному и худшему. Другими словами, следить. Ну а следить, конечно, умели.

Какое-то время соседи уверяли, что по ночам им мешают шаги. Будто ходили они кругами, начинаясь всякий раз за стеной, а потом удалялись по ней на двойную общую крышу, чтобы затем вернуться с другой стороны на гулкий тревогою пол и снова мерно приблизиться к недремлющему слуху тех, кто на несколько месяцев потерял всякий покой. Шаги не смолкали даже тогда, когда сосед взбирался с ружьем по лестнице наверх и освещал лучиной обманчивую пустоту. Они исчезали с рассветом. Едва пробуждалось солнце, как они с шарканьем удалялись из уставшего страха, чтобы уже следующей ночью посетить его вновь.

Страдания прекратились лишь тогда, когда как-то поутру, на исходе влажной весны, едва соседи сомкнули глаза, за забором раздалась пальба. Выскочив из дому, они увидели быстро собирающуюся толпу и с удивлением узнали, что у жены Тугана только что, четверть часа назад, родился первенец. По ходу шума выяснилось, что она мучилась родами всю прошлую ночь, непрерывно голося что есть мочи, о чем охотно свидетельствовал растроганный батюшка, за которым помчался Цоцко в Алагир ближе к вечеру, когда брат его не на шутку испугался и пошел против воли отца, который, насколько было в ауле известно, на любую бороду в рясе смотрел не иначе как на шарлатана, продающего воздух по цене молока. Так что покуда святой отец не уехал — изрядно испив перед тем даровой араки, чей жар пробудил в нем внезапный поток задорных и не слишком пристойных сану песен, — новоявленный дед и не спустился поглядеть на внука. А когда все-таки вышел к народу, заглянул в колыбель и спросил:

— Какой из отцов его так обслюнявил — небесный или тот, что за ним посылал? Кто бы ни был — хорошо бы прокипятить…

И ушел, не подняв поднесенного рога. Проводив взглядами его спину, гости уставились на молодого отца. Лицо у того было такое, будто ему секунду назад защемили клещами оба детородных кулачка. Отчего-то вдруг всем сделалось стыдно, так что настоящего веселья, как ни вызывали его затем самоотверженной пьянкой, опять не вышло. Одна удручающая сонливость…

Зато с той поры соседи почти перестали слышать ночные шаги — так, разве что уханье сквозняка да шепот чего-то ищущей впотьмах тишины. А когда через год с небольшим, в дождливую летнюю ночь, доведенная до истерики семенящими по окну молниями и трескучим громом, похожим на дьявольский смех, Туганова жена поспешила вторично разрешиться от бремени, — они опять не услышали криков, хотя на сей раз кричала она пуще прежнего, но докричалась уже не до поповского благословения (наученный прошлой ошибкой, Туган не рискнул звать священника, вместо того всю ночь бормотал одиноко молитвы, не сводя глаз с огня в очаге), а до жестокой пытки пучившего ей утробу времени, которое разрешилось наконец казнящими судорогами рождения, искромсавшими ей лоно в кровавый небритый рот и разорвавшими ей сердце в клочья. Под утро муж ее, бледный и опухший, словно с простуды, вышел на порог и стал палить из ружья в посветлевшее небо, где, наверное, уже плыла, не отзываясь, по таявшему бархату облаков ее упокоенная душа. Собравшиеся на призыв с уважением отметили, что ему хватило мужества не промочить глаза слезой, хотя вид у него был такой, будто он не беснуется потому только, что надорваться боится. Будто у него кишки узлом затянуты, а он не знает, в чьей руке веревка. Жалко было его до боли сердечной, что о том говорить… Однако отчего-то так никто и не решился похлопать его по плечу.

Мальчик родился здоровый и очень смешливый, только вот, как его туго ни пеленали, даже и научившись ходить, удивлял всех необычайной кривизной толстых, словно поросячьи око-рочка, лодыжек, которые уже при его появлении на свет оказались расторопнее головы и ощупали воздух на прочность сразу следом за ступнями. Да. В том-то и дело: вошел он в дом ногами вперед, так же точно, как ушла из него его мать, и был, наверно, в том какой-то высший смысл, которого ни аульчане, ни домочадцы не постигали. Разве что сознавали, что ему от рождения суждено что-то такое, чего не под силу сделать другим. Но что бы ни было ему предписано, а вызывал он у многих брезгливость.

Спустя еще два года отпраздновали свадьбу. Туган женился вновь, сосватав на сей раз где-то в высокогорном Цамаде, под самым носом у озадаченных богов, долговязую молчунью без грудей и без возраста, будто хотел обрести в ней не столько жену, сколько сестру, дочь, а может быть, мать себе, ведь его настоящая мать — сухая болезненная старуха с несчастным лицом, чьего имени в ауле даже в день похорон так никто и не вспомнил, — умерла как раз за год с небольшим перед этим событием, заново просмолив поблекший было траур по первой Тугановой жене чернотой повязок на шапках.