Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Отец молчит. Цоцко наливает рог до краев, ставит кувшин на стол и идет к очагу. Склонившись над ним, внезапно сталкивается с догадкой. Теперь он знает, откуда тот запах. Если залить угли водой, получится то же. Мокрая одежда отца висит на веревке в двух шагах от очага. Но запах у них один, общий. Выходит, догадка верна.

— А еще я слышал, — говорит младший сын, предусмотрительно обогнув лавку и встав у отца за спиной, — будто где-то пожаром конюшню спалило. Только так и не понял, где точно. То ли в нашем ущелье, то ли в Кобанском…

Уши отца наливаются кровью. Цоцко невольно отходит к стене и смотрит, как родитель, вспугнув над столом острую тень, начинает медленно разворачивать голову. Когда их взгляды ветречаются, сын видит, что суровость лица постепенно сменяется чем-то другим, что сперва, по разгладившимся морщинам на переносице, можно принять за желанье чихнуть, однако лицо на этом не останавливается, оно словно бы идет дальше и вбок, расплываясь губами в улыбку, и так — до тех пор, пока для нее хватает места в рельефном подножии скул, потом, поддетая лепестком над верхней губой, улыбка задирается кверху, уста разжимаются, обнажив два ряда очень белых зубов, подбородок вздрагивает и запрокидывается назад, рука плашмя ударяет по столу, и в тот же миг лицо, окончательно преобразившись, взрывается хохотом. Теперь оно похоже на оживший грот, окруженный кустами и черными пятнами заводи, а у самого входа его, отмечает Цоцко, развешены в строй берцовые кости оленей. Отец смеется громко, гулко, просторно, рассыпая внезапную радость монетами по сторонам. Они катятся по земляному полу, собираются посреди комнаты у огня и, переняв его жар, превращаются в горящие хлопки, которые отец гонит голосом в ночь, за порог, за плетень, по соседству, — туда, где томится в преддверии смерти поверженный враг, и с какой-то восторженной гордостью сын понимает: будь отцова воля, и он бы швырнул этот смех даже дальше — в лица тех, у кого раздобыл жеребца, спалив им сегодня конюшню. Будь его воля, он рассмеялся б в глаза всем богам.

— Там уже голосят, — произносит Туган, появившись вдруг на пороге. В глазах его растерянность мешается с ликованием. Чтобы быть услышанным, он старается говорить как можно громче, и потому, когда отец смолкает, голос Тугана, застигнутый тишиной, кажется нагим и глупым (воображение рисует Цоцко повисший кишкой на виду у скорбящей толпы героический хобот осла, везущего дрожки с гробом к погосту), и от этого им становится еще веселей. Спустя минуту, отсмеявшись в слезы, отец наконец говорит:

— Хорошо… Честное слово. Давно мне не было так хорошо. Теперь даже думать о похоронах противно… Да и кони у нас слишком резвые, чтобы сидеть болванами и ожидать, когда нас найдут и пристрелят. Что скажете?

Сыновья переглянулись. Цоцко сдержался, и Туган, на правах старшего из них, переспросил то, что они вроде бы поняли с первого раза, но во что пока не решались поверить:

— Кони? Ты так сейчас и сказал — «кони»?.. Отец снова захохотал.

— Обо мне, понятное дело, разное можно подумать. Только едва ли сыщется тот, кто назовет меня благодетелем. Брать одного там, где их целых пять сразу, — не по мне это. Правда, двум из этих пяти не очень-то повезло. Для шашлыка — и то пережарились. Пришлось довольствоваться тремя. Тоже вроде неплохо, а? На каждого — по коню. Расчет вполне справедливый. Почему на дворе лишь один? Да потому, что заявиться сюда среди ночи с тремя лошадьми, когда весь аул помнит, что еще утром у тебя ни одной не водилось — все равно что снять рубашку, развернуть лопатки в дугу, нарисовать между ними кружок и позвать к себе пулю. С этим мы пока подождем. А вот со всем остальным поспешить не мешает. Собирайтесь… Уйдем до рассвета.

Когда они уезжали, было по-прежнему много дождя и еще достаточно ночи. Она довела их до леса, потом — до развилки, потом — до утра, а потом взяла и исчезла заодно с уставшим дождем. Огромный, прохладный свет глядел на них с неба, в котором не было ничего, кроме избыточной, разъедающей глаз синевы.

Так начались их скитания. Они длились немало ухабистых лет. Любой из них по отдельности был переполнен событиями и, в общем-то, стоил того, чтобы жить.

XII

Скитания продолжались много лет, целиком ушедших на то, чтобы каждый из них, включая примкнувших со временем к обозу невесток и народившихся в дороге детей, успел (кто — чутьем, кто — сердцем, кто — пробудившимся разумом) постичь, как удивительно много мира вокруг и как всякий раз его мало, чтобы вернуть им сполна все долги. День ото дня долгов становилось все больше, потому что длиннее становился сам пройденный путь. Он не прекращался даже тогда, когда обоз утыкался в какой-нибудь мутный туманом аул и, прогремев по нему повозками, смирял свой ход, чтобы на виду у любопытных хозяев чужой и скучной земли распрячь покрывшихся пеной коней — бывало, на дни, бывало, на месяцы, а случалось, что и на годы. Пару раз за эти пятнадцать с крошками лет вокруг привала вырастали вдруг новые стены, а вокруг стен — крепкий забор, скрывавший от посторонних глаз все то, что копило силы и злость в укрытии коренастого дома, при виде которого смотрящим отчего-то приходили на ум боевая фамильная башня, каменный шлем нездешней скалы или семейная усыпальница, но — как бы без памяти и без костей.

Сравнение со склепом, столь верное издалека, вблизи этих стен сходило на нет. Наверное, оттого, что смерть была продолжением жизни, ее венчаньем и сном. Ей пристали покой и порядок, печальный строй расплывчатых грез ни о чем. Тот странный глубокий уют чуть пыльного эха, что свойствен лишь слепнущей памяти, когда она бредет, оступаясь, летним оврагом по своим прошлогодним следам и размышляет исподом сознания о зимнем молчании гнезд, да о том, как легко их покинули птицы.

Здесь же было все по-другому.

Дым не мог никого обмануть. Обильный по утрам и слишком терпкий к вечеру, он был чернее, гуще, смолянистее того, что вился рядом, по соседству, словно по пути, пока добирался от очага до потолочной прорези, успевал объесться жирной, влажной сажею, какая оседает под дождем на боках котла, когда в нем варят жертвенное мясо. Однако каждый в дом входящий мог убедиться в том, что здесь не только кормят, но и кормятся, как все, — похлебкой да лепешками. С той, правда, разницей, что в этом вот хадзаре сосед иль гость вдруг отчего-то начинал мешать слова, заметно сох устами и ощущал в себе неловкую сонливость, как если б не спросясь вошел туда, куда ему совсем не след входить, и вот, еще немного — он потеряет мысль, запнется, сникнет и уснет, увязнув ею в жиже стынущей похлебки. Такое чувство странное, что он спешил уйти. Как правило, его не удерживали.