Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Цоцко тогда повезло. Он остался в живых и испытал настоящее счастье: побывав в пограничье пропасти и небес, он был чудом прощен. Какое-то верное, непостижимое, гордое чувство вызрело в нем озарением, едва он пришел в себя (фиолетовый вечер, тихо плещется свет из хадзара, брат сидит с ним рядом на нарах и отрешенно смотрит в крохотное окно, в котором тает последний день его, Цоцко, короткого и вспугнутого детства), подсказало ему, что к этому чуду причастен лишь Бог. Но не тот, что прячется где-то в подполье вселенной, там, где его никогда не достать, — а тот, кто сумел подменить его здесь, на земле, кому сам он приходится сыном.

Если Бог — это тот, кому верят, служа душою и телом, на кого уповают, кого чтят и боятся больше, чем грома, страданий, беды и даже самих себя, тот, кто постоянно, хоть и очень по-своему, прав, что бы только ни делал, — если все это Бог, то отец, несомненно, им был. Стоило это понять — и жизнь изменилась. Отныне она до краев наполнилась ожиданием. Оно длилось два года. Когда же он наконец дождался, и бабка умерла, Цоцко подождал еще и темна, разрыл тайник под голыми нарами, собрал в рубаху монеты, отливки и кольца и, замирая сердцем от счастья, отнес все это отцу. Тот только вздрогнул бровями, нахмурился и кивнул, но на своей спине, уходя, сын чувствовал взгляд, ради которого стоило мучиться и терпеть столько месяцев эту пытку молчанием.

А уже через день отец подозвал его и впервые доверил коня, поручив съездить в ту лавку в соседнем ущелье, где продавались навынос продукты и утварь. Он дал ему денег — несколько тертых медяшек — повелев купить спички, соль, две подковы, новый кожух для хомута и полфунта отборного русского хмеля. Поглядев себе на ладонь, Цоцко убедился, что денег не хватит, поднял глаза на отца, увидел, как тот, вытянув губы, безмятежно жует недозревший ржаной колосок, сжал ладонь и смолчал, потому что сказать означало ославиться.

К вечеру он благополучно вернулся, исполнив в точности отцов наказ и привезя с собой спички, соль, две подковы, кожух и хмель. Отец проверил, вскинул бровями и снова кивнул, и тогда Цоцко достал из бешмета пригоршню слипшихся леденцов, не говоря ни слова, один из них сунул в рот, а остальные ссыпал, считая, на громкий трехногий стол, затем неспешно отряхнул туда же ладони. Потом вышел во двор разнуздать коня, почистил его скребницей, отвел к водопою, умылся в реке и, свежий, серьезный и взрослый возвратился домой. Отец его не выспрашивал. Вместо него это сделал Туган. Но Цоцко пожал плечами и отмахнулся: мол, меня послали, и я купил, что же тут такого?..

— А как же тогда леденцы? — не отставал старший брат.

— На сдачу… — ответил Цоцко и уснул.

Он так им никогда и не открылся. Нужно было убедить отца в том, что теперь он достоин доверия — всегда и во всем. Похоже, это ему удалось. Ведь если у младшего сына уже в двенадцать лет хватило смекалки на то, чтоб восполнить двойную нехватку монет, из него должен быть толк. Ясно было одно: к врученной сумме он добавил что-то еще. Этим «что-то» могли быть три вещи: то, что он приберег для себя (к примеру, бабкино серебро, не донесенное в общий котел и учтенное им в качестве собственной доли. Раз так, — мальчишка проявил сообразительность и проворство, заслуживающие не наказания уже, а, скорее, осторожного уважения к способностям, за которыми явственно проглядывала недюжинная гибкость натуры. К тому же ему не только хватило наглости перепрятать часть серебра, но, что важнее, еще и достало мужества решительно пустить его в дело, едва только это потребовалось: риск вероятного разоблачения оказался для него предпочтительнее, чем сознание упущенной возможности, а это говорило о многом); то, что приберег для хозяина лавки (убедительность речи ли, ловкость ли рук — особого значения не имело, ведь с задачей он справился и при этом не наделал шуму, а значит, преуспел вдвойне); или то, наконец, что приберег он для кого-то другого, кто встретился ему на пути между двумя аулами и у кого он смог добыть (хитростью ли, угрозой, тем и другим ли вместе — оставалось догадываться) недостающую половину монет.

Любое из предположений казалось правдоподобным, но особую гордость отца, пожалуй, вызывало то обстоятельство, что сын умеет смолчать, даже когда есть чем похвастаться, и значит, все предположения по-прежнему одинаково хороши, что, в свой черед, доказывало способность сына к счету: три — всегда больше, чем один, и притом больше втрое.

Так он впервые доказал, что умеет служить, беспрекословно выполняя отцовы наказы. Спустя полгода он осмелел настолько, что решился их упредить.

Случилось это по весне, на исходе распутицы, когда ленивая земля уже пустила ростки свежей травы, а по ночам во влажном воздухе звенело комарами жадное, изменчивое ветром, намеками расплывчатое ожидание. В такие дни люди бывали особенно рассеянны и уязвимы. Одному из них Цоцко решил отомстить.

Нестор был их соседом. Отец его не любил. В сущности, отец не любил никого из тех, с кем им выпало жить по соседству, но к кому-то из них неприязнь его была особого свойства. Нестор был как раз из этого числа. Долговязый, нескладный, как сама его жизнь, в которой каждый день, казалось, был длиннее и неудачливей предыдущего, он воплощал собой все то, что было отцу ненавистно: покорность судьбе, пугливую совесть, ожиданье беды. Слабый здоровьем и волей, Нестор не ведал удач. За что бы ни брался, все валилось из рук и ломалось, обращаясь в осколки и прах. Аюбая случайность умудрялась врасплох застать его душу, отчего в его облике было что-то убогое, жалкое, почти что порочное, вроде паутины на пыльном образе в освященном семейном углу или, скажем, дыры на подметке, заложенной изнутри стыдливой латкой чахлого лопуха.

Свое невезенье Нестор словно лелеял, предаваясь странной отраде терпения. Восемь погодков-детей, сварливая, вдобавок еще и кривая на глаз, жена, покосившийся набок хадзар, пара грязных овец, облезлый теленок, у которого в рыжие струпья непрестанно крошились рога, да единственный буйвол, перед каждой грозою изводивший тоскливым мычанием аул, — вот, пожалуй, и все его состояние. Не считая, конечно, смутной надежды на то. что невзгоды он терпит не зря. Цоцко по опыту знал: бывают такие люди, у которых от всякой новой беды лицо будто сытым становится — дескать, иного и быть не могло. И еще вдоволь будет точно такого и даже похуже. Только в глазах у них от мыслей этих не отчаяние прячется, а тупит взор плутоватое изнанкой довольство. Потому что люди эти лукавят. При всей своей внешней смиренности и безропотном приятии собственного удела, в глубине души они убеждены, что рано или поздно, но им непременно воздастся. И потому в каждом встречном они выучились узнавать не просто сродственника или соседа, а того, кто когда-нибудь будет повержен примером внезапного торжества их незавидной пока что судьбы. Страдание для таких вот людей — все равно что духовка, где печется огромный пирог на их будущий праздник. Они просто ждут. Ждут и ждут, терпя издевательства времени, пока выдержки хватит. Но однажды им тоже захочется не уступить…