Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Старик остановился, огляделся вокруг, открыл беспомощно рот, оступился, едва не упал, побежал, задыхаясь, вперед, но глаза уже застили слезы, а сердце тревожно стучало в груди, торопя приговор. Свежая, отчетливая колея быстро полнилась глубоким дождем, мерно дробилась каплями и уносила с собой его жизнь. Старика душил стыд. Потом пришла ярость, и он извергнул ее из себя раненым воплем. Эхо ответило сразу и гадко. Когда оно отгудело, ущелье осталось пустым. От такой пустоты старик словно оглох. Подойдя к краю бездны, он посмотрел вниз на скользкие скалы, сорвал с пояска пару дохлых чувяк, бросил их на обочину, скинул шапку и бурку, отцепил свой кинжал, снял черкеску, стянул сапоги и, оставшись только в штанах с обнявшим срам башлыком, сложил все стопкой, поглядел на нее расплывчатым взглядом, осторожно перекрестился, промолвил несколько слов, но, не услышав их смысл, быстро вздохнул и, босой, шагнул в пустоту, заполняя ее до краев своей голой и громкой душою. Предсмертный миг отозвался в нем грустью полета, тело разбилось о выступ горы, разлетелось по небу болью, смерть срезала лезвием тонкую нить, и, подхваченный звоном разбитого вдребезги мира, он вошел в неизвестную глубь бытия. Там, казалось, царили покой и терпение. Вечность открыла глаза и развела ему навстречу хрупкими руками: ничего не поделаешь!..

XI

В сущности, Цоцко арба была не очень-то и нужна. Так же, впрочем, как и полудохлая кляча. Но не забрать их у старика он тоже не мог: уж больно хороша была задумка. Он просто проверил ее на деле, только и всего. Так часто случалось: видишь какого-нибудь чудака, наблюдаешь за ним из укрытия, подмечаешь каждую мелочь, сочиняешь из них его главный изъян, а потом, если и впрямь приходит охота, если время позволит и если не лень, устраиваешь себе потеху.

Изъянов у людей было много. Прямо на удивление. Во-первых, чуть ли не все поголовно были трусливы. Трусость, конечно, бывала различна, но в каждом сидел свой собственный, тайный, подчас убийственный страх. Стоило лишь его угадать и нащупать — и человек становился твоим. Целиком, как крот в мышеловке. Крот — подходящее слово, потому что люди были, как правило, слепы. Нет, в самом деле. Любой кабан в лесу, любой осел, запряженный в телегу, любая белка на суку, любая лань недели от роду были осмотрительнее и умнее. Они умели чувствовать опасность. Подстерегавшая угроза щекотала им ноздри, заставляя нервничать и искать спасение там, где чутье подскажет покой. Люди же видели только себя, ну а слышали и того меньше — лишь то, казалось, что не мешало им видеть себя в лучшем свете. Выходит, были еще туги на ухо. Как, впрочем, еще и завистливы, льстивы, скрытны, болтливы, заносчивы, алчны, злорадны, надменны, хвастливы, бесстыдны, подлы и двуличны. Большинство из них не стоило и ломаного гроша. Цена других была самую малость повыше. И лишь очень немногие умели воистину постоять за себя. Обманутый старик к ним относился едва ли.

Конечно, сцена была хоть куда, когда перед арбой на дорогу выбежал волк. Правда, в последний миг чертова псина сбежала. Удрала обратно в лес и все откровенно испортила. Видать, среди волков тоже встречаются шавки, так что посмотреть на то, как грызет глотки голод, сегодня не удалось. Но все равно получилось занятно. Стоило чуть пораскинуть мозгами — и решение пришло само собой. Особенно радовало то, что старик ни в чем не ошибся и отыграл свою роль так, как оно за него и было задумано. Ну и, конечно, не меньше удовольствия доставили приятные пустячки — отрада для разума, — вроде того, что один грязный и мокрый чувяк не стоил ничего, а уже два грязных и мокрых чувяка так подскочили в цене, что легко обменялись на кобылу, арбу, подпругу, ружье, холстину и в придачу — завернутого в нее дрожащего щенка… Если учесть еще, что чувяки принадлежали не Цоцко даже, а его племяннику Казгери — получалось и вовсе здорово, складно. Туган будет доволен. Да и Казгери посопит, посопит — и не выдержит, рассмеется. Уж он-то точно порадуется от души. Способный малый. Хваткий. За ним сейчас уже нужен глаз да глаз, не то проведет тебя вокруг пальца да еще заставит тот палец лизать. Лучше быть с ним построже. С таким, как он, дать подзатыльник сейчас значит избежать подножки завтра… Пусть лучше боится. А еще лучше — боится по-настоящему. Как боялись мы своего отца.

Он вспомнил, как сам едва не помер от страха, когда тот впервые его наказал. Прошло уж лет двадцать, не меньше, а у него все мурашки по телу бегут всякий раз, как он видит себя распростертым над пропастью, висящим вниз головой и пытающимся увернуться от своей же мочи, стекающей ему из штанов прямо в рот. Отец стоял над ним, вытянув вперед руку и намотав на нее в два кольца узду, к которой были привязаны ноги. Он просто стоял и молчал, внимательно глядя на сына, и по глазам его Цоцко с ужасом понимал, что он всерьез размышляет над тем, не выпустить ли эту ношу из рук прямо сейчас, чтоб не терпеть от нее бед в дальнейшем, когда она подрастет и научится новым паскудствам. Он помнит, как, закусив губу, рядом с отцом стоял Туган и тихо трясся со страху, не решаясь двинуться с места или хотя бы отворить рот и что-то сказать. Потом Цоцко устал кричать и плакать, почувствовал, как у него закатываются глаза и сжимается в кукиш мошонка, разглядел в облаке кверху брюхом парящего коршуна, выпростался душой и потерял сознание. Он так и не видел тот миг, когда отец наконец передумал и сжалился. И потому, пожалуй, мог утверждать, что на его памяти тот никогда не менял ни одного из решений, как ни разу не подчинился и жалости. Отец был само воплощение силы и стойкости, да еще — несгибаемой воли. Он был справедлив и жесток, как возмездие, которого не дано избежать никому. С него хотелось всегда брать пример.

С того дня, что он уцелел, Цоцко сделался предан ему, как собака. Странное дело, но тогда, не раскрыв даже рта, отец научил его тому, что составляло с тех пор для Цоцко главный семейный завет, важнейшее правило, святейший закон, соблюдать который было необходимо, чтоб выжить. Закон был нехитрый, но мудрый. Если бы кто-нибудь взялся облечь его в слова, он бы гласил: есть свои и чужие. Свои всегда правы. Те, кто считает иначе, — чужие. Чужим можно мстить. Отомстить им выгодней прежде, чем они успеют ответить. Своих нужно беречь. Беречь означает беречь постоянно, во всем. Кто не согласен — перестает быть своим. Отныне он просто не нужен. С ним можно вести себя, как с чужим. Вот, пожалуй, и все…

В тот раз он нарушил это семейное правило, позволив себе откровенную дерзость. И пусть он был тогда совсем еще малец — лет десяти, не больше, — кара его была, безусловно, заслуженна. Конечно, кому другому это могло показаться невинным проступком, обычной детской шалостью. Но только не отцу. Уж он-то знал: большой пожар начинается с малой искры. Главное — вовремя ее растоптать. И потому, когда Цоцко, напялив на себя овечью голову, вошел посреди ночи в каморку, где, раскрыв рот, душно, коряво и маетно спала его бабка, от крестца до пят разбитая параличом и вот уже много лет день за днем, как милость насильника, ожидающая смерти (а чтобы было легче ее привечать, хранившая под кроватью чарку араки, к которой прикладывалась несколько раз перед сном, посреди сна и сразу после него, под утро), — когда он шагнул на порог, развернул рога книзу, подсветил свое появление горящей свечой и, нарочно гнусавя, представился ангелом, пришедшим забрать ее душу, когда бабка поверила, съежилась, утонула в постели, залепетала мольбу пощадить и стала второпях, беззубо пуская слюни, рассказывать про тайник с припрятанным в нем серебром, предлагая взять все его целиком взамен на краешек собственной жизни, — отец был взбешен и непреклонен в решимости осудить младшего отпрыска по всей строгости за это первое, но такое изобретательное и посему многообещающее преступление, которое грозило в будущем расплодиться целым выводком новых грехов.