Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Возница являл собой нечто среднее между кобылой и плетущейся следом арбой: с одной стороны, он был стар; с другой — непростительно худ, словно бы время, десятилетиями считавшее его хвори, мозоли и дни, поставило себе целью морить его голодом и справлялось с задачей не хуже, чем со сменой ночей на рассвет.

Посреди арбы, на грубом ложе затянутых брезентом досок лежало маленькое существо, запеленатое в дырявую холстину. По причине наступивших холодов оно было укрыто сверху еще и свалявшейся буркой, под которой иногда просыпалось любопытством движение. На коленях у старца покоились длинные руки, сроднившиеся с поводом настолько, что вспоминали о нем лишь тогда, когда арба накренялась над пропастью или беспомощно вскрикивала рассохшейся древесиной, наткнувшись на выбоину в пути. На руках у возницы дремало ружье, равнодушно скользя стволом по левому рукаву и прильнув прикладом ко впадине правого. Лицо старика мало что выражало. От ненужных волнений его хранило молчание — толковый, покладистый собеседник, сговориться с которым всегда можно было быстро и без труда.

Арба вскарабкалась по косогору, заныла уключинами, притормозила, перевела оглоблями дух, в который раз за сегодня простила кобылу и, обреченно застонав, позволила ей резво сбежать по трясучему спуску вниз. На всякий случай у поворота она жалобно взвизгнула, но все опять обошлось. Отсюда дорога надолго вытягивалась в ровную колею, не сулившую ни особого риска, ни неприятностей.

Постепенно старик засыпал. Сон ему не мешал: он был лучшим дозорным внимания, предусмотрительно выставляемым вперед каждый раз, когда смекалистая, мудрая усталость позволяла себе немного передохнуть. Сон сильнее подсек кожу у глаз и глубже взбороздил загорелые скулы, отчего морщины сделались сразу внушительнее и тверже, придав лицу больший смысл. Казалось, оно напряженно размышляет о чем-то важном и умном, чему упорно противится свет.

Кобыле было сложнее: она все так же шла, доверившись не столько ленивому зрению, сколько тертой памяти лысеющих подков, и пыталась смахнуть неуклюжим хвостом надоевшего слепня. Сон старика она научилась распознавать давным-давно, с тех пор как жеребенком находила странное, неуемное и, в общем-то, хлопотное удовольствие в своем радостном беге, рвущемся из нее будто бы из-под самых копыт. Временами он загонял ей сердце в восторг, и в такие минуты жизнь представлялась ей искусным наездником, умевшим, как никто другой, дергать за вожжи и править огромной телегой, куда помещался весь мир. Потом прежние прыть и наивность были утрачены под бесконечным гнетом труда, восторг надорвался, поник, лишь только бледная тень его посещала единожды в год кобылью понурую душу, когда, накормленную отборным овсом, ее отводили на задний двор соседского дома, где терпеливо спаривали со злым каурым коньком, пытавшимся всякий раз ее запугать, прежде чем приступить, роняя из пасти пену, к своим несложным обязанностям. Постепенно жизнь изменила себе, лишилась удали и, даже если неплохо справлялась, погоняя кнутом целый мир, — ее, кобылью, повозку отчего-то всегда умудрялась перегрузить. С такой повозкой, к примеру, месить натощак зимнюю грязь на горной тропе бывало невмоготу. Но кобыла пока что справлялась. Сегодня и вовсе было легко: до зимы еще предстояло пройти сквозь пожилые ноябрьские дожди (долгие и занудные, как голод), да и пустая арба не слишком-то ей докучала.

Сон старика пах кислым мхом, какой обычно водится на мокрых камнях речного прибрежья, передается ноздрями испитой воде, а потом мучит отрыжкой весь день напролет. Запах был кобыле противен. Прядая ушами и недовольно отфыркиваясь, она сердилась на деда и немного его жалела, потому что не знала, кто будет возницей, когда он умрет. Его сыновей она не любила: от них исходили презрение и опасность, к тому же их руки слишком дружили с кнутом. Старику приходилось прощать, ограничиваясь лишь недовольными толчками, донимавшими скрипом арбу, да страшным оскалом задираемой кверху пасти, кусающей небесную хмурь.

Шевеление в бурке усилилось и перешло в возню. Покряхтев, оно проклюнулось крошечной мордой щенка. Затем показало две лапы, задумалось, переждало немного и, послушное баловству, отпустило щенка на волю. Первым делом он отыгрался на бурке, смочив ее бурым разводом, потом ткнул в него носом, еще разок криво чиркнул струей и, шатаясь от тряски, перебрался туда, где кончалась холстина и начиналась спина старика.

Ружье тем временем вело себя просто предательски: воспользовавшись слабостью возницы, оно медленно, неумолимо сползало с руки, намереваясь удрать. Щенок того не замечал. Внезапно он услышал, как что-то сорвало с воздуха тень, налило ее черным цветом и пронесло над ним распахнутыми крыльями, потом уткнулось в невидимую преграду, застыло пятном и плавно уселось большой страшной птицей на играющий борт арбы. Какое-то время щенок удивленно смотрел на грозный блестящий глаз, громадный клюв, от которого бесшумно скользнул к нему по бурке острый внимательный клин, затем испуганно подобрал лапы и прижался спиной к старику. Очень подробно, хотя и сохраняя внешне невозмутимость, сойка оглядела арбу и быстро удостоверилась, что поживиться здесь нечем: ни одного колоска или зернышка, ни одного приличного стручка — так, разве что отсыревшая шелуха да запах погибшей травы. Спешить, однако, было некуда, к тому же глупый лохматый комок на краю арбы так дрожал, что она решила наградить его представлением. Пару раз ткнув для приличия клювом в трещины борта, сойка покосилась на щенка и, продолжая пугать, прикрыла мутной плевой глаза, надолго замерла, притворившись убитой. Когда ей это наскучило, она потянула крылом, повела головой и тут увидела на бурке перед щенком белую бабочку. Несмотря на задорный свой нрав, птица была серьезной и взрослой, и не в ее правилах было пренебрегать подарками дня. Мгновенно наметив удар, она стремительно ринулась на добычу, приведя щенка в неописуемый ужас. Он заскулил и попятился, но убежать его не пускала спина старика. Плохо понимая со страху, что делает, щенок в отчаянии впился в нее зубами, спина вздрогнула и подскочила, старик вскрикнул, метнулся от боли, вмиг согнал с себя сон и вдруг почувствовал, как что-то лязгнуло металлом и вонзилось ему снизу в беспомощный пах. Проверив опасность взглядом, увидел собственное ружье и приуныл. Упав прикладом на землю и угодив им в уютный паз дорожной выбоины, оно стояло торчком, безнадежно запутавшись дулом в широких штанинах. Вмиг осознав чудовищность своего положения, дед щедро облился потом, залепетал руками вокруг штанов, но так и не отважился к ним прикоснуться, снедаемый тоской, к которой, словно дразня, летучим сумбуром примешивались обрывки воспоминаний. Ощущение было такое, будто его сажают на кол. Кобыла стояла, не двигаясь, и от такой очевидной удачи дед невольно перевел с облегчением дух, но почти тут же столкнулся с новой изменой, обмер, и у него тихо и как-то очень протяжно засосало под ложечкой: прямо перед кобылой, запыхавшись и глядя ей в глаза, щетинился облезлый волк.