Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Из реки он вернется другим. Взрыхлив ножом почву, он полезет в пороховницу, достанет оттуда последний стежок давнишнего серебра и уложит его в каменистую ямку. Он ему отныне не нужен. Все, что начнется теперь, он найдет по пути. Отец прав: надо уметь выбивать из жизни долги. Для этого только и потребуется, что не прощать ее даже по мелочам.

В аул он явился голодный как волк. Отец и брат ни о чем не выспрашивали, словно безошибочно почувствовав в нем присутствие новой, сокрушительной воли, которую лучше бы не тревожить по пустякам. Потом было несколько дней напряженных раздумий. Когда многое можешь, труднее всего остановиться на чем-то одном. В конце концов, он решился.

XIII

Хорошо, когда свекор почтенен, умен и богат. Хуже, если он к тому еще и тщеславен. И совсем уж негоже, когда ему стать твоим свекром хочется меньше, чем, к примеру, дедом ублюдков. А потому свекор такой вроде как ни к чему, тем более что и замечать тебя не желает.

Но вот как-то раз у него пропадает отделанный бронзой чубук. Беда не из малых: трубке столько же лет, сколько громкой легенде об удалом храбреце и славной заморской войне, наградившей геройского предка за раны его и за мужество. В семье настоящее горе. Проходит день, потом два, а потом в хадзар вдруг приходит Цоцко, говорит, что зашел ненадолго — так, малость самую потолковать. Хозяева не скрывают недоуменья: не в привычках угрюмых соседей так вот просто ходить по гостям. Что-то тут явно неладно. Но когда разговор застревает в какой-то двусмысленности (что-то насчет повседневных крестьянских хлопот и коровьего вымени, которое, если его не доить, лишь бедою может прорваться), Цоцко спохватывается и, пошарив за пазухой, вынимает оттуда чубук. Вот так радость! Даурбек, конечно, признателен, чуть теперь не вдвойне хлебосолен да к тому же растроган немало: дорога не вещица-то, нет! Дорога больше гордость за то, что она по-прежнему есть… Можешь не объяснять, благодушно кивает Цоцко. Все равно что быть потомком князей, позволяя себе иногда про то вспоминать втихомолку. Или в стойле кобылу держать, что когда-то могла обскакать хоть какого пригожего жеребца даже из самых резвучих, а нынче так стара сделалась, что за жизнь цепляется лишь бы только тебе угодить. Верно?.. Отвечать Даурбеку не очень охота. Гость оказался глупее, чем мог о нем предположить подобревший было хозяин.

Настает пора прощаться, и Цоцко говорит: «Я и не стал бы переживать, да вот сомневаюсь…» Даурбек ждет продолжения. Тщетно: гость вдруг делается осторожен и молчалив. Он озабоченно потирает ногтем лоб, хмурится, мнется, затем произносит: «Ну, покамест и ладно, прощай». И на полном серьезе готов уж уйти, однако хозяин его не пускает. Похоже, он заинтригован. Не дав юноше сделать шаг за порог, он выставляет у него перед грудью ладонь: «Э-э, нет, погоди. Договаривай, что тебя гложет?.. И при чем это я?» — «Да так, — отвечает Цоцко и застенчиво машет рукой. — Чепуха одна. Я передумал…» Но Даурбек уже не отступит. Он быстро находит предлог, что прощаться им вроде как рано. Гостю приходится даже вернуться за фынг и принять новый рог из хозяйских внимательных рук. Наверно, тот пытается сделать его посговорчивей. Наконец Даурбеку это почти удается. «Видишь ли, — произносит Цоцко, — порой я и сам себе удивляюсь… Смеяться будешь, если правду скажу». — «Вовсе нет, — уверяет хозяин, теряя терпение. — Ты парень смышленый. Оборотистый даже. Вон как трубку нашел!.. Сам-то я там вчера целый день своей палкою шарил впустую. Какой уж там смех! Говори». — «А может, ничего в том такого и нет, чтоб тебе выдавать да тревожить. Не губи ты меня, Даурбек! Не хочу быть посмешищем…» — «Брось, — раздражается пуще хозяин. — Томишь недомолвками, словно мы не в хадзаре сидим за столом, а друг у друга зубы украдкой считаем… Ты сказал откровение?» Цоцко кивает, подает для храбрости за спину рог, чтоб наполнили, произносит за добрых соседей положенный тост, с разрешенья хозяина пьет. «Неудобно мне, право, — извиняется он. — Вдруг тебя огорчу — так потом себе не прощу. Ты человек уважаемый. Поди, трудно такое стерпеть». Даурбек озадаченно крякает, пытаясь понять, кого имел тот в виду, говоря последнюю фразу. Лицо его краснеет и идет полосами. Будь гость самую малость умней, он без труда бы заметил, что терпение хозяина уже на исходе. Похоже, Даурбек всерьез подумывает о том, не прогнать ли взашей болтуна. В конце концов невелика и заслуга — напороться с безделья на трубку в траве. Повезло дураку, а теперь вот сноси его целый вечер…

Однако застенчивая улыбка гостя его в который раз обезоруживает. Да и глупо мучить себя битый час догадками, чтобы потом, так и не узнав, ради чего было скормлено зря столько араки, позволить ему уйти. «Ладно, — говорит Даурбек. — Порешим-ка мы вот что: ты выложишь как на духу, а я обещаю сдержаться. Не обсмею, даже если твое откровение будет смешнее щекотки. Идет? Говори!..» Цоцко размышляет, глядит ему прямо в глаза. Чтобы его ободрить, хозяин делает знак своим сыновьям удалиться, и, пока они покидают хадзар, Даурбеку впервые приходит на ум, что гость вовсе не глуп и не пьян. Но это — лишь на мгновение, потому что потом тот несет вдруг такое, что никакому полоумному и распоследнему пьянчуге вовек не сочинить.

«Видишь ли, — начинает Цоцко, — дело и впрямь странновато. Я ведь чубук твой совсем не искал». — «Да-да, понимаю, — кивает хозяин. — Просто случай помог. Да ведь это бывает». — «В том и беда, что не случай… Кабы случай — чего огород городить! Вместо случая тут откровение. Спишь и видишь вдруг, будто ныхас опустел, а с него камушек катится. Откололся и катится прямо в траву, а в траве уже что-то блестит. Пахнет матерым, добротным, из костра будто вынутым древом и какой-то чуть слышной тоской. А ты спишь и зубами подушку терзаешь, словно сон твой наполнен страданьем. Так что потом, едва свет по окну полоснет, уже мчишься туда, на пригорок. А она там действительно ждет и сверкает. Трубка твоя. Странно, правда?» — «Да-а, — согласен и Даурбек. — Только чему тут смеяться? Такое раз в жизни чуть не с каждым бывает. Я вот помню, мальчуганом во сне капкан на медведя поставил, а в него олень угодил. Что ж ты думаешь — через день дядя мой…» Договорить ему не удается. На удивление бесцеремонно Цоцко перебивает: «Если бы… Если бы только раз, я б тогда не роптал. А то ведь преследует по пятам, будто богам больше отдохнуть ночью негде, кроме как в моем сне… Что на ум им взбредет — мне почти тут же известно становится. Иногда — просто страх. Вон, к примеру, мать когда моя тихо кончалась, мы и не знали, дом-то весь спал, а я помню, как во сне до утра ей руками поддерживал голову, чтобы, значит, на пол не упала… А потом просыпаюсь — слезы в глазах, а в ладонях седой ее волос запутался. Ну, како-вог..