Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Он продолжает еще говорить, но Даурбек его больше не слышит. Он слышит другое. Когда рушится мир, ты все так же стоишь, почти что навытяжку, перед его обломками, не в силах занести лезвие и покончить разом со всем, что тебе еще предстоит. Ты просто повержен, а потому тебя хватает только на то, чтобы упрятать дрожащей рукой кинжал себе в ножны и выйти из всей этой гадости вон. Но уже на улице тебя пригвоздит пронзительный свет, от которого тропа под ногами будет скользить, как от снега, но ты, Даурбек, с этим справишься. Ты справишься с тем, что живешь, и тебя охватит тоскою презрение. Эта тоска не пройдет. Просто спрячется где-то на дне тебя, словно ком болотного ила, но поскольку ты выжил однажды — ты сможешь это и вновь. Нельзя спорить силою с тем, кто умеет силой играть, как кнутом. Испробовав этот кнут на себе лишь однажды, ты понимаешь: второго раза не вынести. Однако хуже всего, что, поняв это, ты не сможешь этим спастись и уйти. Теперь ты труслив, Даурбек, как огрыжная кляча, и очень боишься. Не кнута, а того, что под гибкую плеть его попадут уже те, за кого ты в ответе. Больше всего тебе страшно за трех сыновей и шестерых твоих внуков. О том, что ты струсил, никто не узнает. А презрение — к черту его, когда речь заходит о том, чтобы выжили дети твои, Даурбек. Ради этого можно отдать свою дочь. Цоцко ее любит. Иначе зачем ему резать ладонь?.. Будь он проклят. Он запер тебя под замками позора и страха. Не случайно и брата приплел. Мол, Туган-то все знает. Меня, мол, убьешь — твоих точно не станет жалеть. А стреляет тот так, что смерти за ним не угнаться…

Даурбек страдает всю ночь. Его одолевает переполненный пузырь, который он несколько раз обильно, по-конски, опустошает. Откуда в нем столько воды?..

Утром он призовет к себе дочь и задаст ей вопрос:

— Хочешь замуж?

Та невольно зардеется, попытавшись отделаться шуткой.

— На днях подыскал жениха тебе, — скажет хмуро отец. — Парень неплох. Правда, не очень-то знатен, но в обиду не даст. Грозился заслать к нам сватов.

— Кто же он? — спросит дочь. От волнения она закусит губу, потом украдкой пробежит по ней языком и заставит отца рассердиться.

— Что, не терпится? Жмет?.. Ничего, подождешь. К вечеру явится. Ну-ка, вон из хадзара!.. Бесстыжая.

Перед тем как уйти, дочь поглядит на него исподлобья, и во взгляде ее отцу примерещится искрой угроза. Даурбек даже поежится. «Черт его знает. Может, и впрямь они стоят друг друга, — подумает он и устало зевнет. — Если я его правильно понял, сегодня нам и вправду ждать сватов. Что ж, коли этого не избежать, заявлю им такой калым, что и во сто лет они за нее не расплатятся…»

XIV

Но, видать, столковались они на другом. Потому что никакого такого калыма особого за невесту предложено не было. Зато в первый же год после свадьбы вся семья чужаков вдруг снялась и отправилась в путь.

Когда они грузили подводы, аул с удивлением обнаружил, что за десять лет скрытной, замкнутой, но проворной удачами жизни у них набралось столько добра, сколько кому из местных не скопить и за десять веков. Глядя на весь этот скарб, на все эти холщовые мешки с зерном и шерстью, циновки, карцы [11] Карц — овчинный полушубок (осет.). , бесконечные котлы, щипцы для мяса, ковшики, кастрюли, ломти солонины, звонкие ящички и неподъемные сундуки, гирлянды обувок, охапки одежды, семнадцать винтовок и три бочонка пороха к ним, глядя на блестящий солнцем слесарный инструмент да пять заморских кувшинов, чье узкое, нездешнее изящество казалось преступным в сравнении с грязью на размякшей дороге, взбитой мочой застоявшихся при погрузке бычков, — глядя на это, народ понимал, что ограблен. Но оставалось неясным, как и когда.

Оскорбительнее всего было то, что, несмотря на самые разные слухи, возникавшие время от времени и, принюхиваясь дворнягой, бродившие вокруг этого толстого, крутого боками забора, никто в действительности и помыслить не мог, что чужаки богаты. Всем разом вдруг вспомнилось, как десять лет назад три изможденных дорогой, суровых лицом оборванца явились сюда на трех разбитых подводах, укрытых провисшей дырявой холстиной, а к последней арбе перетертой веревкой была подвязана близорукая пара коров, натыкавшихся мордами на мосластую задницу встрявшего буйвола, и следом за ними брели, редко блея от холода, полтора десятка овец и облезлый осел с подрезанным ухом, а на средней подводе испуганным воробьем сидела сухонькая старушка, и на руках у нее почему-то лежало ружье, а у мужа ее взгляд был такой, будто он год напролет хоронил близких родственников и теперь вот очень устал и хочет поспать, а на первой подводе, скрестив ноги, сидела девица и ровно горела глазами, без стеснения глядя по сторонам, а на вид было ей лет двенадцать-тринадцать, но что-то в этих тринадцати было не так: то ли времени в них вместилось побольше, то ли порока, — не ясно, а два ее брата были совсем не похожи на мать, потому что, казалось, ее и не видят, видят только отца да коней, а кони под ними, и правду сказать, были такие, что впору от зависти лопнуть, хорошие кони, скакуны, а не кони, и выходило, что чужакам, хоть они и бедны, все же есть, что на что обменять. К примеру, отдать коней за земельный надел.

И сначала они отдают двух коней и ружье, что лежало на тощих коленках старушки. Да еще серебро. Но сколько — знает один лишь довольный сосед, Даурбек. А потом всю весну и все лето в шесть рук они строят дом (а девчонка им помогает), выносят к дороге забор и молчат, все молчат, стиснув зубы, даже когда с каменистого склона смывает дождем урожай. Но зимой над их крышей вьется сажистый дым, хотя мясом там и не пахнет. А когда они выживают и после подкравшейся засухи, надел их даже растет, потому что к прежней земле они прикупают новый участок. Одеты в лохмотья, но платят опять серебром. А потом наступает погожий сезон, они жнут да молотят зерно, молчаливо считая мешки и треножа в снопы терпеливое сено. Все, казалось бы, так, как у всех. Только эти, пожалуй, почаще уходят. А потом возвращаются с новою тайной в свой загадочный дом. Дом умеет молчать не хуже самих чужаков. Он что-то скрывает, ясно любому. Однако никто и подумать не мог, что тайн в нем так много…

На Даурбека больно сегодня смотреть. Прежде считался он первым здесь богачом, а теперь вот стоит дурак-дураком, потому что вместо калыма достались ему лишь холодные стены. Да, именно он получил этот дом — вместо того, что мог получить, догадайся о правде. Вместо того, что всходило добром в этих долгих глубоких подвалах. Нынче все из них вынуто, нынче все на подводах и едет обозом за ворот горы. И обоз-то длиннющий. Все еще вон виднеется хвост. Только лучше б глаза Даурбека его не видали.

Он идет по подвалу с зажженной свечой, тут и там утыкаясь в объятья чуть слышного эха. Пустота здесь повсюду. Дом был на ней возведен, а потом заполнял ее год за годом несметными в счете припасами. Только подумать: вчера еще Даурбек подарил под них две арбы, полагая, что сделка не так уж плоха: разве цена — две подводы — за то, чтоб избавиться с ходу от тех, кто тебе ненавистен?! А сейчас ему стыдно поднять на кого-то глаза.