Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Семнадцать новехоньких ружей! Семьдесят пять мер овса!.. Кладовая пахнет овсом до сих пор, а по всему подземелью плавают запахи масла, копченостей, сыра, муки и в придачу к ним — теплый запах чесаной шерсти. От них голова идет кругом. Все они, эти запахи, не пускались в хадзар десять лет. Вход сюда был сработан на славу: двойные плотные ставни, сразу за ними — крутая ступеньками лестница и просмоленный войлок, с обеих сторон прибитый к стене. Даурбек идет по дому и отворяет одну за другой его двери. Здесь они прятали утварь. Здесь вот плодили детей. На этих вот нарах дочь его потеряла невинность. А вот где и когда была ею утеряна честь?.. Это же надо, ничего не сказать родному отцу!.. Цоцко — тот воистину знал, кого брать себе в жены. Она нас всех предала. Почему??

На этот вопрос не ответить.

Ни одна из дверей не скрипит, словно дом — это хитрый капкан, дожидавшийся жертвы. Что здесь делать теперь, его новый хозяин не знает. Ему трудно дышать. Он выходит в хадзар, видит пыльный очаг с трупным прахом под кашицей гари, и только теперь замечает висящую цепь над золой. Это, конечно, насмешка. Цепь они не забрали. Дескать, мы хоть ушли, но дом-то не твой…

Однако и это не все: на дальней стене что-то есть. Он подходит поближе. Подносит свечу. С нее капает воск, пока он глядит на рисунок. Со свечи мерно капает воск, а из глаз его тихо капают слезы. Есть в жизни моменты, когда лучше ослепнуть. «И она это видела, — думает он. — Что же это за зверь в ней проснулся, если может оставить такое отцу?.. Наверно, смеялась здесь вместе со всеми. Боже. Куда подевался тот податливый, теплый комок?..» Отчего-то ему вспоминается, как у дочери в детстве играли уютные ямки на пухлых щеках — два круглых обернутых внутрь глазка. Она была чистой, душистой. Да и потом, когда подросла… Разве нет? Разве она не была лучистым, как радость, ребенком? Не полоскала свой смех в дрожащей от счастья отцовой душе?.. Что ж случилось? Чем ее отравили? Не понять. Никак не понять.

Спустя несколько порванных в клочья мгновений, он сгибается, шарит по полу взглядом, поднимает какую-то ветошку (сальная, в пятнах топленого жира. Перед тем, как убраться, видать, протирали клинки), окунает в очаг, чернит ее густо и пытается гневно замазать золой намалеванный факельной гарью рисунок. Со стены на него изумленно глядит большеглазый осел. В конце концов, затереть его в грязь Даурбеку почти удается. Хотя бы это…

Даурбека снедает уныние.

XV

Туган был парень не промах: высокий, ладный, смуглый и мускулистый спиной. Одна беда — стеснялся руки. С левой все было в норме, а вот правая — та ни на что не похожа. Отчего у него безымянный палец длиннее всех остальных, никто не мог объяснить без насмешки. Отец шутил: «А ты возьми, отрежь указательный и рядом с мизинцем пришей. Тогда будет рука как рука…» Туган делал вид, что его это совсем и не задевает, но отец знал, что он врет. Заметив, что его старший сын пытается на людях управляться все больше левой рукой, а правую полусжимает в кольцо и прячет за спину, он взбеленился: «Если самого себя стесняешься, то чего от тебя дальше ждать, когда подрастешь и жизнь тебе, как любому другому болвану, велит встать перед ней на колени? Даже свинья себя не стесняется, хоть постель у нее — вонючая лужа… Да что там свинья! Сомневаюсь, чтоб Тот, Кто там, наверху, стыдился хоть сколько себя и своих безобразий».

В тот день Туган понял, что нет страшнее стыда, чем когда твоим же стыдом тебя устыдили другие. Приходилось терпеть, взрослеть, приспосабливаться — не столько угождая отцу, сколько проверяя собственную догадку о том, что не бывает стыдно лишь тому, кто сумеет заставить свой стыд обернуться в забаву или даже в достоинство. Постепенно Туган стал извлекать из своего несходства маленькие, но полезные преимущества. Вскоре выяснилось, что никто из сверстников не может похвастаться таким кулачищем. Кулак у Тугана был и вправду бугрист. Под такой лучше не попадаться. К тому же драки Туган любил. После них жилось как будто задорней. Все дело в том, объяснял он свою силу дружкам, что мизинца как бы и нет. Вместо него — два средних пальца величиною с газырь да еще безымянный, размером с целую ветку. Куда вам против таких великанов?..

Немного соврать было даже приятно. Сам-то он знал, что причина кроется в боли, которую он месяцами учился терпеть, разбивая в кровь кисть о деревья в лесу и обжигая ее крутым паром с кипящей кастрюли. В конце концов он почти ее приручил, свою боль. Теперь он не сомневался, что рука его выдержит истязания и пострашней. Тем более что она их определенно заслуживала: сколько он из-за нее пережил да намучился, не догадался бы и Цоцко, а у того глаз на секреты был наметан получше отцова. Однако даже брату было невдомек, что сжать правую руку в кулак Тутану было гораздо труднее, чем левую: плохо мирясь с несуразностью согнутых пальцев, ладонь мстила им тем, что совсем не давала уют. Поначалу любой неуклюжий удар мог выбить палец из сустава и серьезно травмировать кость. «Все равно что заставить лопату ногти срезать, — в отчаянии думал Туган о своей непутевой руке; в такие минуты он почти себя презирал. — Но здесь одно из двух: или я ее изувечу, или меня изувечит она…»

Как-то он явно переусердствовал: забывшись от боли, смазал новый удар и услыхал сухой хруст. В глазах почернело. Скорее всего на секунду он потерял и сознание. Когда он снова в себе его подобрал, возвратились и сами глаза. Они долго смотрели на трещину в толстой доске, потом увидели руку, разбитую в кровь. Однако на сей раз дело этим не обошлось: главный его бедокур, этот строптивый упряжной в ездовом порядке руки, был очевидным образом сломан. Рука стремительно пухла. Палец был вывихнут и наливался лиловым соцветьем кругов у последней фаланги, странным образом выгнутой внутрь (словно обернувшаяся на оклик шея ладони в тщетных поисках несуществующей головы). Потом боль приосанилась, перестала кричать и надулась. Туган старался с нею поладить: сперва убаюкал ее на весу, потом нежно подул, остудил немного от жара, осторожно сходил к роднику, обвязал ее плотно, надежно узелком чуть колючей воды, дождался, когда посинеет, обложил подорожными листьями и унес боль с собою домой.

Она тоже была терпелива. Но куда тягаться ей с ним! Через неделю боль все же сдалась. «Вот и славно, — сказал ему брат, — теперь твой урод стал еще и хромым. Да ведь ему не бежать. Радуйся, что не попортил другие». Туган и радовался. Особенно когда выяснил, что отныне скандалист присмирел и стал ловчее сворачиваться в ладони. Все равно что отмычное лезвие в большой складной нож. А драться ему и прежде-то было приятно. Привязаться же к слову было вовсе легко. О них-то ведь всякое говорили…