Светлана Замлелова - Исход

– Этот случай войдёт в историю мореплавания, – торжественно объявил капитан Кураченков, вполне довольствуясь туманными объяснениями штурмана. Потом нас накормили полноценным обедом с куриным супом и картофельным рагу, после чего мы перевезли наш нехитрый скарб на “Диану”, а в завершение дня в машинном отделении для нас устроили баню, предварительно выдав чистую одежду. При этом наши блошницы отправились в топку. Потом каждый из нас был препровождён в собственную каюту, и на этом счастливый день закончился.

Впрочем, закончился не просто день, а целый этап в жизни каждого из нас. Опять начиналась другая жизнь, отчего было немного тревожно и грустно. И я вдруг поймала себя на мысли, что немного жалею наши льды, оставшиеся в прошлом, по которым мы шли к смутной цели на протяжении нескольких месяцев. Сложно было поверить, что всё действительно закончилось и скоро мы отправимся в Архангельск. Так долго тянулась эта история, а прекратилась как-то вдруг, словно и не было этого перехода, пропажи команды и злополучного “купания”.

Капитан Кураченков, маленький, но бравый человек с закрученными кверху задорными усами, рассказал нам, что Петербург стал Петроградом, а в Европе идёт война, где участвуют почти все страны, в том числе и Россия.

– Ну да, куда уж без нас-то! – не без раздражения объяснил он. – Говорят, царь наш не помнит, на каком он свете живёт. Министр Сазонов – авантюрист, великий князь Николай Николаевич играет загадочную личность и хочет побед. А между тем потери огромные. Настолько, говорят, огромные, что Россия почти лишилась регулярной армии и уповает теперь на ополченцев. А что мужик?.. Что ему немец или бельгиец?.. Он и не знает, где эта Бельгия… И одно я вам скажу: такие невнятные войны случаются на закате империй. Вот помяните моё слово…

Мы как-то успели отвыкнуть от этих светских бесед за два года. И как же странно было вновь погрузиться в облако слов, в трясину проклятых вопросов. Мне вспомнилась Москва с бесконечными посиделками и спорами о революции, и я невольно поморщилась. Штурману, вероятно, тоже что-то припомнилось, и он тоже чуть заметно наморщил нос и привёл в движение желваки – уж я-то знала этот жест! Никто из нас не захотел поддерживать разговор о правительстве – слишком уж мы были поражены известием о войне, да к тому же отвыкли от русских споров. Только Шадрин всё повторял тихо:

– О, Господи, Господи…

Но капитану хотелось поговорить с новыми людьми и произвести впечатление, и он принялся рассуждать о немецких подводных лодках, расползающихся по дну северных морей.

– Становится всё опаснее, – говорил он, – того гляди, нарвёшься на немецкую подводную лодку. А ещё говорят, немцы вскоре могут высадиться в Архангельске…

Услышав это, я, признаться, была уверена, что мы обязательно наткнёмся на немецкую подводную лодку или, придя в Архангельск, найдём его набитым немцами. Только тогда наше путешествие получило бы вполне закономерный финал.

Но пока что, рассказав, в свою очередь, о пропавших товарищах, штурман попросил капитана Кураченкова попытаться отыскать хоть кого-нибудь, что и было исполнено. Мы даже высадились на Земле Георга и на острове Белл, но никаких следов береговой партии не нашли. Бесследно пропал и второй каяк. Капитан Кураченков исполнил всё, о чём мы его просили. Но изменить что-то он был не в силах. Скорее всего, береговые, устав следовать наставлениям штурмана и потеряв необходимую бдительность, действительно провалились в трещину ледника. А второй каяк, по всем вероятиям, затонул в то время, как мы “купались”.

Мы больше ничего не могли сделать и, оставив на мысе Флора немного мясных консервов, дав затем последний пушечный залп, “Диана” проплыла мимо острова Нортбрук.

Всю дорогу до Архангельска я, по сложившейся за последнее время привычке, ждала каких-нибудь неприятностей: немецких подводных лодок, морских чудовищ, непроходимых ледовых полей. Но ничего этого не было. Мы с лёгкостью обогнули встретившиеся нам льды и вскоре вышли на чистую воду. Я уже начала забывать о своей болезни и чувствовала себя почти как два года назад, в начале нашей экспедиции. Шадрин уже не хромает и не жалуется на ноги, штурман тоже бодр и весел, и единственное, что его беспокоит – это небольшой порез, полученный им при колке льда. Он исхитрился распороть льдом палец в тот день, когда появилась “Диана”. С тех пор он не снимает повязку, но я уверена, что и это скоро пройдёт. В конце концов, порез – не цинга.

Через неделю мы были в Архангельске. Расцеловавшись с капитаном Кураченковым, обнявшись по очереди со всей командой “Дианы”, мы направились в гостиницу, подсказанную нашими зверобоями. Гостиница “Троицкая” на Торговом проспекте – весьма приличное место, вечером в ресторане даже играет оркестр, но мы были бы рады ей, как родному дому, в любом случае. Сейчас, когда я дописываю это письмо, штурман с Шадриным в соседнем номере и наверняка уже спят. Я же, войдя, решила написать Вам и писала весь день и всю ночь. Но это ничего. Главное, я могу теперь спать в кровати, а не на льду.

Нас, конечно, никто не ждал и не встречал здесь с оркестром. Но мы привезли письма и бумаги капитана Дубровина. Вернее, то, что от них осталось. Ещё у нас несколько шкур, фотографии, моржовая кость. И опять же: то, что осталось от былых наших богатств. И завтра, то есть уже сегодня, мы решим, что с ними делать – поедем ли все вместе в Гидрографическое управление или штурман поедет один. Главное – мы живы и стоим на твёрдой земле. Больше никаких льдов и торосов, моржей и тюленей! И вообще, мне стоит подумать о переезде к тёплому морю. Хватит мне мёрзнуть.

Обнимаю Вас, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. Уже совсем утро. Очень скоро я напишу Вам, чем же всё-таки закончилось моё плавание к Северному полюсу.

Ваша О.»

Из пачки писем осталось одно, отправленное не так давно из Петрограда. Но чтение его Аполлинарий Матвеевич отложил на другой день. Вместе с тем он помрачнел, стал задумчив и несколько раз пробормотал еле слышно: «Я так и думал!.. Именно так и должно было быть!..» Когда же на другой день он расположился, чтобы прочесть последнее письмо, то почему-то всё никак не мог приняться за чтение и долго ещё крутил письмо в руках. Наконец он как будто сделал над собой усилие и стал читать: «Дорогой мой Аполлинарий Матвеевич! Если бы не Вы, то кому и рассказать, как гонит меня судьба – словно злая надсмотрщица нерадивую рабыню.

Пишу я Вам из города Петрограда – о! какое странное название, я всё никак не могу привыкнуть к нему. Здесь я не задержусь, потому что нет моих сил находиться в этом ужасном городе. Снова он встретил меня неприветливо, как незваного гостя. А я и есть всюду незваный гость, так даже, что и на свете я гость незваный. А что прикажете ещё думать?