Иоахим Новотный - Новость

Я выбежал из дома. Похолодало. На прутике, изогнутом над драгоценным черенком, сидела синица. Как она ни вертелась, а добраться до упругих почек и нежной коры не могла.

Ударили морозы. Опять намело снегу, а писем с фронта все не было. Когда дни заметно прибавились, у почек изменился цвет. Из невзрачных голубовато-серых они стали сочно-коричневыми, а в мае распустились. Зацвели все до единой.

Дедушка подозвал меня:

— Видишь?

Я видел.

— На будущий год оно даст плоды, это я тебе говорю!

Хотя его хождения в лес и без того сделались более продолжительными, чем раньше, он прибавил к ним с этого дня еще обход вокруг деревца. А оно, следуя предписанным ему природой законам, распустило листочки, сбросило их на землю и ускользнуло от опасного внимания зимы, замаскировав кору и почку в неприметный голубовато-серый цвет.

Однако год спустя пути людей и деревьев разошлись. От дяди пришла весточка с Востока. Он лежал в госпитале вблизи местечка с труднопроизносимым названием. Погибли или числились пропавшими без вести многие из тех, кто не хотел покидать деревню, а вот исчезнувший муж молодой женщины нежданно объявился. Он обзавелся в Вартегау крестьянским двором и теперь требовал свою законную жену к законному очагу. Женщина последовала зову мужа. Ведь он был отцом ее детей. Но, уезжая, она купила обратный билет и показала его дедушке. Тот больше не захаживал на хутор во время своих прогулок по лесу. Тем не менее они стали еще продолжительнее, потому что, когда истек срок годности обратного билета, походка у дедушки сделалась необычайно тяжелой.

А яблонька тем временем обещала дать парочку плодов. Дедушка разглядывал их с недоверием, однако вынужден был признать, что они на самом деле созревают. Он вкопал в землю деревянные столбы, прибил к ним толстые доски. Эта скамья среди зелени была вполне удобной и для бабушки. Они сидели на ней иногда рядом, а вокруг жужжали пчелы, щебетали ласточки. Бабушке грезились непривычные слова: «отпуск на поправку». Дедушка сидел не облокачиваясь, на самом краю, словно собираясь вскочить. Однако он не вставал, а рассказывал о яблоках своей юности. Никогда, мол, не приходилось ему больше ощущать во рту такой сочности. Но вот на этот раз непременно удастся!

Молодая женщина все-таки появилась. Она забрала оставшиеся вещи и поспешила на вокзал. Дедушка прямо из котельной примчался к ограде, которая отделяла железнодорожное полотно от шоссе. Ему послали из окна поезда прощальный кивок и отняли все, что побуждало его к хождениям по лесу. Он пришел домой и слег. Бабушка ухаживала за ним, но без особого волнения. Я слышал, как она говорила соседке спокойным голосом:

— Простить могу, забыть — никогда.

Я охранял яблоки. Боялся даже сильно ступать около деревца, отгонял собаку, если та собиралась задрать возле яблоньки лапу.

Когда плоды наконец созрели, дедушка заправил в штаны рубаху и, сгорбившись, обогнул дом. Сорвал яблоко, нерешительно повертел в сморщенной руке, потом надкусил. Лицо его при этом оставалось сосредоточенно хмурым. Он отбросил прочь надкушенный плод и попытался выпрямиться. Это ему удалось.

Я выбежал из дома и сорвал второе яблоко. Рот сразу же наполнился соком. Яблоко было необыкновенно вкусным. Теперь больше ни одно не доставляет мне такой радости.

Перевод О. Бобровой.

— Вставай. Половина двенадцатого. Слышишь?

— Половина двенадцатого? — Я просыпаюсь, я вскакиваю и хлопаю себя ладонью по лбу. — Половина двенадцатого! Но ведь мне надо…

Да нет. Ничего мне не надо. У меня сегодня вторая смена. Я просил Ульрику разбудить меня в половине двенадцатого, но спешить пока некуда. Расслабившись, я откидываюсь на подушку. Уф, как это здорово!

— Можешь еще полежать, — говорит Ульрика. — Картошку я уже поставила.

— Чего ж ты меня тогда будишь?

— Сам ведь просил. И потом, мне просто стало скучно.

Ей скучно! Очень на нее похоже. Сначала она два дня провалялась в постели с ангиной. Теперь она выздоровела, но в школу ее еще не выписали. Несмотря на это, она по-прежнему встает в половине седьмого, немножко почитает, послушает пластинки, наконец, поиграет даже в куклы. Но вот вся программа исчерпана, теперь доходит дело и до меня.

— Ну, дочка! — говорю я. — И сладко же я спал.

— А тебе какой-то сон снился. Рассказывай, что ты видел во сне?

— Чепуха! Что я такого мог видеть! Не помню. Совсем не помню. Я же спал.

— Ты поднимал правую руку, — настаивает Ульрика, — и шептал что-то, но я не разобрала что. И глазами вертел.

— Глазами вертел? Ну, это ты завралась. Они же закрыты были.

— Вертел, все равно вертел! Я сама видела.

Поди докажи ей, если моя дочка видела сама!

— Ладно, — отвечаю я, — будь по-твоему, не хочется мне с тобой спорить.

Но я и вправду не мог вспомнить, что мне такое привиделось.

— Думай, думай! Вспоминай! И лицо у тебя под конец было такое, как будто ты только что сделал какую-то колоссальную глупость. Как будто тебя на чем-то застукали.

Значит, застукали. Каково человеку услышать вдруг этакое. Вот что бывает, когда дочка видит, как ты спишь.

— Ты мне смотри, — говорю я, — как бы у тебя на кухне какой глупости не вышло. Например, картошка не сгорела бы.

Ха! Таким вопросом Ульрику не смутишь. Она поставила будильник. Пройдет еще по крайней мере полчаса, пока картошка сварится. Времени вполне хватит, чтобы рассказать сон.

— Только сначала встань, — говорит Ульрика голосом своей мамы. — Поднимайся, умывайся, одевайся. Когда начнешь бриться — сразу все вспомнишь. Я подожду тебя в гостиной. И потом ванну вымой, слышишь!

Куда несчастному отцу деваться? Поднимаюсь, моюсь, одеваюсь. Пока скребу бритвой свой подбородок, я все ломаю голову над тем, что бы мне такое рассказать дочери. Придумать что-нибудь? Но я же не писатель. Я спал как убитый. И только в последний момент перед глазами моими всплыло что-то белое.

— Снег, — говорит Ульрика, когда я сообщаю ей об этом, войдя в комнату. — Или целый снеговик.

— Нет, — отвечаю я, — это белое двигалось.

— Тогда белый медведь.

— Чепуха, разве белые медведи блеют?

— Очень просто, — заявляет мудрый ребенок. — Белое, блеет: коза.

— Может быть.

— Старая или молодая коза?

— Средних лет, — отвечаю я, к своему собственному удивлению. — Живот у нее слева толще, чем справа. Совсем как у нашей Греты.

— Греты?

— Да, дома, у дедушки с бабушкой, в деревне. Мне было тогда двенадцать лет, и…

— …И была война, — доканчивает Ульрика.

Я уже не раз рассказывал ей в подходящих случаях об этом времени. Поэтому кое в чем она уже разбирается.

— Ну дальше, — торопит она меня. — Так что с этой Гретой?