Иоахим Новотный - Новость

— Как вы странно здоровались, — замечает Ульрика.

— Было бы это только странно! Но дело не в этом. Перейдя в пятый класс, я стал ездить в школу с другими на велике. Я уже не встречался, как раньше, с господином Леммелем. Но в этот день, одетый в барахлянку да еще и с козой, я увидел, как он переходит железную дорогу, как всегда семеня, в черном пальто и в зеленой шляпе. Теперь я шел за тележкой, левой рукой толкая оглоблю, а правой придерживал разбуянившуюся Грету за ошейник, а сам внутренне готовился выкрикнуть приветствие, которое тогда называли немецким. Бабушка держала повод и только коротко кивнула Леммелю. Он тоже хотел пройти мимо, отделавшись кивком. Может быть, он считал, что немецкое приветствие не вяжется с козой на тележке. Но в таких тонкостях я не разбирался. Я хотел, чтобы он видел, кто я такой, что я бравый и исправный питомец фюрера, даже если одет в старое тряпье. Я подгадал так, чтобы он поравнялся с передней планкой тележки, выбросил руку вперед и выкрикнул: «Хайль Гитлер!» Рука Леммеля тоже как по команде дернулась вверх. Но поднялась она невысоко, только до уровня бедра. Потому что Грета использовала удобный момент и перемахнула через край тележки, может быть, ей мой взмах руки показался угрожающим. Во всяком случае, она, приземлившись, сначала присела на передние ноги, но тут же выправилась и тут же что было силы рванула по булыжнику на другую сторону улицы, где снова упала и съехала по откосу на общинный луг.

Бабушка отчаянно, но беззвучно вскрикнула. Я же словно окаменел. Однако господин Леммель не растерялся и, забыв опустить руку, кинулся следом за козой. И как прытко! Я никогда не думал, что важный чиновник может бегать с такой скоростью. Пальто развевалось, шляпа слетела. Но он и вправду сумел поймать Грету. Громко бухая сапогами, я бросился за ним. Когда я сбежал вниз, на луг, я услышал, как господин Леммель говорит: «Ах ты моя умница». Он ласково гладил козу по шее и приговаривал: «Нет, подумайте, ну что за умница». Именно это я хотел рассказать по поводу ума.

Ульрика смотрит на меня с победоносным видом:

— И тут-то лицо у тебя и стало таким, как будто тебя застукали?

— Каким?

— Ну, таким. Как во сне.

Я ловлю ладонью мух на стенке шкафа. Девочка и вправду хочет знать все.

— Нет, — говорю я громко, как только мне удается справиться с голосом. — Нет, это было позже. Много позже. Уже после войны. Солдаты постепенно возвращались домой, но форма у них потеряла всякую форму. У большинства из них грязь глубоко въелась в поры. Она отходила очень медленно, лишь постольку, поскольку люди начинали осознавать, что они приняли участие в неправой войне за неправое дело. Во всяком случае, немецкое приветствие уже давно было запрещено. Да оно мне и совсем разонравилось, как расхотелось стать танкистом. Ты же знаешь, я стал каменщиком, и барахлянка стала самой лучшей для меня одеждой.

По тому, как Ульрика наклонилась ко мне, я догадываюсь, что голос у меня опять пропал. И я тихо продолжаю:

— Тогда у многих были такие лица, как будто их вдруг застукали. Но я впервые почувствовал это, только когда господин Леммель уже умер и мне рассказали, что про него было слышно. Когда я еще и в школу не ходил, он был директором сберегательной кассы. Значит, он умел не только быстро бегать, но и считал отлично. С другой стороны, он был очень упрям. Больше того, что можно было позволить себе в те годы. Незадолго перед тем как я пошел в первый класс, он встретил утром на перекрестке господина Рабеншмидта. Тот именовался руководителем местной группы, то есть был одним из начальников в нацистской партии, вождь которой хотел, чтобы его славили всякий раз, когда сходятся два человека. В коричневой форме, которую никто не посмел бы обозвать форменкой, господин Рабеншмидт вышел из общинного совета, подошел прямо к господину Леммелю, молодцевато вскинул правую руку и сказал: «Хайль Гитлер, земляк Леммель!» А тот в ответ только приподнял шляпу и произнес: «Добрый день», как он привык это делать обычно.

— О, — с усердием отличницы вставляет Ульрика. — Я поняла: господин Леммель был антифашистским борцом сопротивления.

— Нет, — говорю я негромко, но с нажимом. — Нет. Он был только директором сберегательной кассы. И ему нравилось ходить в черном пальто и в зеленой шляпе. И все упрямство, которое он себе позволял, заключалось в том, что он, здороваясь, любил приподнимать шляпу.

— Жаль, — говорит Ульрика.

— Да, — подтверждаю я, — жаль. Или нет. Во всяком случае, они его забрали. Они пришли за ним ночью, все в коричневой форме. А когда они затащили его за колючую проволоку, то набросились на него и стали бить ремнями и каблуками. Они притворились, что хотят спросить его: «Ну, как оно звучит, как звучит немецкое приветствие?» Но на самом деле они только орали на него, ты — свинья, орали они. И господин Леммель с трудом поднялся с земли, выплюнув передние зубы в песок, и наконец притворился, что отвечает им «Хайль Гитлер!». Этот урок продолжался много лет. Наконец они отпустили господина Леммеля в сберкассу, но уже последним конторщиком. Господин Рабеншмидт в любой день мог убедиться в том, насколько хорошо усвоен господином Леммелем данный урок. Потому что я как раз в это время пошел в четвертый класс и каждое утро встречал господина Леммеля на том же самом месте, и каждый раз я молодцевато вскидывал руку вверх и молодцевато орал немецкое приветствие.

Тут у меня действительно появляется такое выражение лица, будто меня застукали. У меня такое ощущение, что я разгрыз зернышко горького миндаля. Мы слышим, как жужжат мухи, которых мне не удалось поймать. Ульрика сидит некоторое время очень тихо, потом подходит ко мне и гладит по плечу.

— Но ведь ты всего этого не знал, — говорит она.

— Нет, — говорю я, — не знал. Но разве это может утешить, если ты вдруг обнаруживаешь, что коза, которая и думать-то не умеет, оказалась умнее, чем ты.

В комнате снова воцаряется тишина. Ее нарушает звонок будильника, доносящийся из кухни.

— Картошка!

Моя дочь уже в дверях. Однако прежде чем выбежать из комнаты, она оборачивается опять ко мне и говорит:

— Но ведь это был совсем не прекрасный сон.

— Совсем не прекрасный. К сожалению.

Перевод П. Чеботарева.

Красота этой местности недоступна туристу. Он рвется к тенистым долинам и залитым солнцем горам в поисках игрушечных деревушек, утопающих в цветах на живописных склонах, или озер, отливающих серебром. Ничего этого здесь и в помине нет. Его глазам откроется лишь бескрайняя сухая пустошь, поросшая редкими соснами и перемежающаяся скудными песчаными полями и заболоченными лугами; а островки деревень в этой глухомани застроены домиками, не претендующими на архитектурные красоты.