Иоахим Новотный - Избранная проза

— Мне надо кое-что записать. Есть идея новой пьесы.

Важность этой миссии переполняла меня.

Ни этот пресловутый лист бумаги, во всей своей девственной белизне лежавший передо мною (стоит на мгновение отвлечься — и он как бы взывает ко мне), ни густая тень от весьма прозаической оконной крестовины, по-особому освещенной низким предвечерним солнцем, не в силах были вырвать меня из задумчивости. Я совершенно серьезно заложил руки за спину и, сгибаясь под тяжестью взятой на себя ответственности, расхаживал от одной стены до другой. Туда-сюда, туда-сюда. Как будто не было на свете ничего важнее этой первой фразы.

А за окнами уже взвыли сирены. Я слышал и не слышал их. Поначалу сигнал бедствия обеспокоил мое в себя обращенное Я лишь своим, так сказать, зримым проявлением. Густая тень оконной крестовины высветилась дрожащими желтыми бликами. Горячка погони передалась и мне. Я невольно начал приноравливать свои шаги к чужому ритму. Ах, лучше бы мне топтаться на месте…

Я очнулся. Чтобы в конце концов снова впасть в своего рода оцепенение. По мере того как до меня доходило, что там зовут на помощь или настоятельно призывают к осторожности, крепла и моя уверенность, что крик этот исходит от Понго или как-то с ним связан. И я помчался туда, как мчатся навстречу судьбе. С вершины холма я увидел кордон из санитарных и полицейских машин. Увидел хуторян, стоявших под церковью, спиной к старому забору, все они смотрели вверх. Увидел я и Понго на балке над пропастью, я увидел его спину и мгновенно понял, чем это грозит.

И незачем было охрипшему от напряжения полицейскому спрашивать у меня удостоверение личности. Впрочем, всю сцену я уже описал в самом начале этого отчета и теперь не хочу повторяться. Не лишне только еще раз вспомнить, что с того момента, как я причислил себя к хуторянам, я начал ощущать свою вину. Я, собственно, мог бы говорить здесь всего лишь о совиновности. Тем более что и другие, похоже, ее ощутили. Даже с одутловатого лица Густы исчезла всякая самоуверенность. Йозеф дрожал мелкой дрожью; ему и теперь, наверно, хотелось бы согреться возле этой полной жизни женщины, но он, видимо, чувствовал, что именно его постоянное желание урвать свою долю тепла и погубило Понго. Хозяева пивной тоже стояли у края забора, он — полуоткрыв рот, а она — все время теребя свой передник. Они, вероятно, думали о том, что опасность не отведешь ни умными речами, ни молчаливым попустительством. Китти в ярости закусила палец, в ярости оттого, что так не вовремя позволила Бруно укротить себя, уж она бы сумела показать Густе, что значит ответственность перед своим чадом.

Да, они чувствовали свою вину, но исключительность ситуации говорила в их пользу. Открытие разработок с каждым часом становилось все реальнее. И оно должно было положить конец их здешней жизни, бесповоротно, да, но как быть дальше? Они видели этот конец; так же зачарованные, с ужасом заглядывают люди в бездну времени. Стало быть, их внимание, в котором так нуждался Понго, было отвлечено. Куда только девалось столь свойственное людям сочувствие к бедам ближнего?

А что говорит в мою пользу? Этот вопрос повергал меня в состояние, близкое к обмороку, и, чтобы избавиться от него, я инстинктивно начал быстро двигаться. Я прорвался сквозь кордон и бросился к открытым настежь дверям церкви. Вслед мне раздался чей-то гулкий голос. В колонне автомашин кто-то опробовал мегафон:

— Раз, два, три…

Голос умолк, умолкли и сирены. И в затхлый полумрак нефа я взял с собою тишину. Тем громче был хруст моих шагов по засыпанному осколками стекла каменному полу. И деревянная лестница на башню не была милостива ко мне. Она скрипела вовсю, и звук этот отлетал от узких стен, на которых неуклюжими надписями увековечивали себя школяры минувших столетий. Когда я наконец высунул голову из люка на колокольне, меня ослепило ничем не смягченное низко стоящее солнце.

Оказалось, Недо опередил меня. И Краутц тоже. Они переговаривались вполголоса. Даже если бы этот разговор велся на чужом языке, в нем все равно слышалась бы растерянность и крайнее волнение.

— Что тут сделаешь? — произнес Недо.

— Ничего, — ответил Краутц.

Недо обхватил голову широкими ладонями.

— Но так же не бывает. — Он посмотрел на конец балки, стальными тросами прикрепленной к опоре. Оттуда ждать спасения не приходилось.

— Я возьму ребят из нашей пожарной команды, — сказал наконец Недо. — Мы зайдем снаружи. С передвижной лестницей и спасательной сеткой.

— Он упадет, — проговорил Краутц своим бесстрастным голосом. — Просто упадет. Он уже чуть не упал, когда приехала «скорая».

Наконец возникла пауза, позволившая мне вклиниться в этот спор.

— Чуть не считается, — сказал я, — с мальчишкой надо поговорить.

Они не ответили. Они в упор меня не видели. Я не обратил на это внимания, ибо опять был одержим своей задачей. Я хотел спасти Понго уговорами.

Чтобы увидеть Понго, надо было нагнуться. Он съежился на самом краю балки. На расстоянии вытянутой руки от стены. И все же он был так бесконечно далеко, совсем один над бездной. Когда я хотел опуститься на колени, из тени выступила Гундель. Она оказалась проворнее меня и закрыла отверстие своим телом. Во взгляде ее читался холодный протест. Но я понял это, только когда Краутц сказал:

— Может, оно и лучше, что он тебя не видит.

Итак, приговор был вынесен. Мне еще понадобилось время, чтобы осмыслить его. И еще много времени, чтобы согласиться с ним.

Мне это, конечно, стоило немалых усилий. И эти страницы тому свидетельством. Но там, наверху, я был далек от подобных мыслей. Я все еще надеялся участвовать в спасении, я переводил взгляд с Гундель на Недо, с Недо на Краутца и опять на Гундель. Но они, очевидно, не желали свою вину мешать с моею. Я наврал полицейскому, когда сказал, что я из этих. Меня как будто ударили. И все же я был достаточно трезв, чтобы понять, что сейчас не во мне дело. И я наконец отступил в тень.

Я внимательно следил за всем происходящим. Сперва из люка появилась широкая голова Клаушке. Клаушке тяжело дышал. Отряхнув свой кожаный пиджак, он выслушал Краутца. Мальчишку искала полиция. А он решил сменить свое укрытие и одним прыжком перемахнул через дорогу неподалеку от бывшего дома Блюмелей. От преследования он ушел, добежал до церкви и взобрался на колокольню. Вылез на балку. И потребовал, чтобы полиция убиралась. И «скорая» тоже. Пусть все убираются и оставят его в покое. А иначе он прыгнет.

— Почему эта балка тут торчит? — горячился Клаушке. — Я, еще когда сняли колокол, потребовал, чтобы ее убрали.

На его мокром от пота лице написана была горечь — почему не выполнили его распоряжение! Действительно ли он был тем, кто и в хаосе призывает к порядку, или просто хотел скрыть свою беспомощность? Ответ на этот вопрос не казался мне столь уж важным. Да и Клаушке вспомнил о главном.