Лиз Тренау - В любви и на войне [litres]

– Это все ее неугомонная сестра, та самая, которая ходила к медиуму, – со вздохом произнесла Руби, осторожно отодвигая в сторонку молочную пенку тыльной стороной чайной ложки.

– Решение за тобой, родная. Я сказала ему, что решать только тебе.

– Если мне придется поехать, ты бы поехала со мной?

– Как мы можем себе это позволить?

– Мы могли бы попросить его заплатить еще и за тебя.

– Что ты, детка! Я не хочу, чтобы мы были им должны. И потом я не могу оставлять работу так надолго, мы ведь собираемся принять предложение тети Мэй и отдохнуть в ее пляжном домике.

– Мне страшно, мам. Я боюсь этой грязи, этих окопов и всего такого. Боюсь, что вдруг найду его могилу.

Мэри отставила в сторону свою кружку, наклонилась и похлопала дочь по плечу:

– Кто знает, милая, может, это поможет.

Руби не была в этом уверена, хотя ей уже начало казаться, что у нее нет другого выбора, нужно выполнить свой долг перед родителями Берти. Ей придется выставить перед собой воображаемый непроницаемый щит и скрепя сердце сосредоточиться на том, чтобы выжить.

С приближением даты отъезда бедняжка старалась не думать о предстоящем испытании, но никак не могла справиться с тошнотой, поднимавшейся в желудке от страха и волнения.

После свадьбы Руби устроилась на работу продавцом в «Хоупгудз». Альберт унаследовал бизнес от отца Айви, и Берти тоже там работал, «изучая ведение дел». Предполагалось, что он возьмет бразды правления в свои руки, когда отец уйдет на покой.

– Я просто не смогу сидеть дома и бить баклуши, когда ты уедешь во Францию, – как-то сказала она Берти. – Ты не будешь возражать, если я найду работу? Я должна чувствовать, что делаю что-то для победы.

Тогда он улыбнулся ей – улыбка, от которой у нее таяло сердце, осветила его лицо, в уголках глаз стали заметнее гусиные лапки морщинок. Он притянул ее к себе и поцеловал в лоб.

– Руби, дорогая, делай что хочешь. Когда я вернусь домой и у нас появятся малыши, тогда и сможешь сидеть дома и ничего не делать.

Она хотела устроиться автобусным кондуктором в Ипсвиче, но вакансий там не оказалось. Ей предложили работу на военном заводе, но мать воспротивилась этому.

– Это так опасно! Я не могу потерять еще и тебя, детка! Почему бы тебе не спросить у мистера Бартона, не найдется ли у него в магазине местечка для тебя?

Так что последние три года она работала в отделе галантереи под руководством грозного менеджера Ады Тернер, вдовы, известной всем как миссис Т., которая была так предана своей работе, что казалось, у нее нет никаких иных интересов. Она никогда не говорила о семье, не рассказывала о том, где живет и чем занимается по выходным, но знала наизусть номер каждого из двухсот цветов нитей, знала, какая пряжа годится для тех или иных целей: для простой строчки, для толстого и грубого сукна, для обметывания и обтачивания, для вышивки, лоскутного шитья, – и всегда готова была порекомендовать красивые блестящие нити из чистого шелка для очень тонкой работы.

Она могла помочь клиенткам подобрать подходящую ткань для наряда, посоветовать, какой плотности подкладку использовать или как правильно выбрать змейку из нескольких десятков имеющихся в наличии, помочь им найти идеально подходящий вид и размер пуговиц из более сотни представленных образцов. Покупатели ее обожали.

Если по какой-то причине ее не было за прилавком, клиенты замирали над альбомами с образцами до ее возвращения. Когда она приходила и перехватывала на себя заказ, которым уже начала заниматься Руби, та часто чувствовала себя не у дел.

Поначалу миссис Т. и другие сотрудники отнеслись к Руби настороженно и даже с подозрением, ведь она была невесткой босса. Но она вела себя скромно, усердно работала и постепенно заслужила их доверие и уважение. Новая информация, которую Руби должна была усвоить, поначалу сбивала ее с толку, но со временем она приобрела нужные знания и неожиданно обнаружила, что ей нравится новая работа и знакомство со своими «завсегдатаями». Выкройки в альбомах одежды были настолько соблазнительными, что Руби и самой не терпелось их опробовать.

Она стряхнула пыль со старенькой маминой машинки «Зингер» и начала с самых простых предметов – нижних юбок и фартуков. Но вскоре осмелела, стала шить юбки и даже – совсем недавно – сшила жакет из зеленой шерстяной ткани, зауженный в талии вытачками по полочке и по спинке. Она в первый раз изменила черному цвету, который носила с тех ужасных дней 1917 года. Но и этот темно-зеленый цвет был достаточно мрачным, как ей казалось.

И сейчас, на палубе корабля, Руби была в том самом жакете, черной юбке, которую сшила к нему, и шляпке-колоколе, купленной в магазине со скидкой для персонала.

На ее руке висел летний плащ, который Альберт-старший вручил ей несколько дней назад.

– Тебе это может понадобиться, – сказал он. – Во Фландрии часто идут дожди.

Судя по этикетке знаменитой фирмы, он был пошит по последней моде из угольно-черной саржи. Руби и надеяться не смела, что у нее когда-нибудь будет такая роскошная и такая дорогая вещь. Как бы гордился ею Берти, думала она, глядя на свое отражение в витринах магазинов по дороге с работы и чувствуя, как приятно шуршит дорогая ткань вокруг икр.

Как ни парадоксально, бывали в ее жизни краткие моменты вроде этого, когда ее неожиданно охватывало ощущение счастья. Такие моменты заставляли еще острее прочувствовать глубину ее потери, раскачивали шаткое равновесие в ее душе, угрожая сорвать маску сдержанности. Она уже знала, что такие моменты сменялись еще более мощными приступами безнадежного отчаяния, когда боль потери, словно остро отточенный нож, пронзала сердце.

Прошло более двух лет с тех пор, как она в последний раз видела его, и, хотя любимое лицо все еще улыбалось ей с фотографии на прикроватной тумбочке и она целовала эту фотографию каждый вечер перед сном, она постепенно стала забывать самые важные детали: сладковатый запах его мыла для бритья, глубокий тембр его голоса, который, казалось, вибрировал в груди, бурлящую радость в его смехе. Как будто память защищала ее разум, размывая воспоминания о нем, делая его каким-то менее реальным. Ее мучило жгучее чувство вины за то, что образ мужчины, которого она любила на протяжении большей части своей жизни, медленно выцветал, стираясь из памяти. Вины за то, что она была по-прежнему жива, а он – нет.

Но все же не так сильно, как за то, что она предала его, пока он был еще жив.

Отец Берти сдержал свое слово. В назначенный день он заехал за ней на такси, оплатил железнодорожные билеты для них обоих до вокзала Виктория и купил ей чашку чая и сандвич. Во время путешествия он был более оживлен, чем последние несколько лет на ее памяти. Он обращал ее внимание на достопримечательности, мимо которых они проезжали, делился с ней планами по развитию магазина теперь, когда тень войны не нависала над ними дамокловым мечом, и щедро выдавал советы о том, как ей следует вести себя в поездке, в частности об осторожности в общении с незнакомцами. Казалось, он наслаждался этим перерывом в повседневной жизни, вдали от забот о магазине и о своей плачущей, испуганной жене.