Доменико Старноне - Шутка

— Дергай сильнее, тут нужна папина сила.

— Папа молодой, а я старый.

Вторая попытка. Я нажал на ручку снизу вверх, затем очень решительно — сверху вниз. Безрезультатно.

— Я не могу торчать тут целый день, — запаниковала Салли. — Мне надо сегодня еще в другие места. Вызовите пожарных.

— Да зачем нам пожарные!

Марио дергал меня за пиджак, но я не обращал на него внимания. Тогда он стал бить меня кулачком по бедру.

— У меня идея.

— Держи ее при себе и не мешай мне думать.

Но он не переставал колотить меня по ноге.

— Говори, — устало выдохнул я.

— Салли спустит ведерко и будет набирать в него пустоту; а когда пустота кончится, перелезет через перила и спустится вниз!

Разъяренная Салли заорала:

— Если я не приду на работу, меня уволят. Пожалуйста, сделай что-нибудь. Когда дверь не открывается, надо взять отвертку.

— Точно, — подтвердил Марио. — Папа иногда открывает ее отверткой. Давай я тебе помогу, схожу за отверткой?

— Если помолчишь, это будет самая лучшая помощь.

Я нервничал и не мог сосредоточиться. Сколько лет я уже не пользовался отверткой, плоскогубцами, гаечным ключом? Мне снова вспомнились мои каракули на краешке листа и уверенный голос Марио, который подчеркивал — более того, демонстрировал мне сходство между этими каракулями и подростком на фотографии. В этом возрасте я был трудным ребенком, плохо учился, никак не мог усвоить латинскую грамматику. Отец определил меня на работу в автомастерскую, находившуюся в двух шагах от нашего дома, — сейчас она уже не существует. Моим рукам и голове теперь предстояло выполнять совсем другие задачи; так продолжалось несколько месяцев, и, возможно, причудливая загогулина, которую я нацарапал на полях листа, была метафорой этого зигзага на моем жизненном пути. Надо сделать побольше набросков в этом роде, сказал я себе, и был готов взяться за карандаш; невозможно было думать о чем-то другом, я словно прирос к месту, и, вместо идей, как освободить Салли, в голове у меня мелькали бесчисленные рисунки, я видел, как они появлялись и исчезали. Я представил себе размашисто нарисованную фигурку маленького мальчика (то есть себя самого в детстве), который может справиться с дверной ручкой, умеет ловко орудовать отверткой. Мне показалось, что я могу нарисовать этого смышленого парнишку одной сплошной линией, не отрывая карандаша от бумаги, переходя от юных, но уже узловатых, перепачканных машинным маслом рук к крепким плечам, вытянутой шее и, наконец, лицу, искаженному злобной гримасой. Сколько их сохранилось в моей памяти, этих подростков, они толпой окружали меня в переходном возрасте, от двенадцати до двадцати, когда я наконец вырос и нашел в себе силы уйти из родительского дома. А сейчас я хотел попытаться сделать головокружительный прыжок в прошлое, за пятьдесят с лишним лет до начала взрослой работы, назад, назад, назад, в ту эпоху, когда я еще только пробовал свои силы в рисовании; как если бы было возможно зачеркнуть сегодняшний день с непрестанным, лихорадочным созиданием и переделыванием созданного и вернуться в абсолютный ноль, в ледяную пещеру, где сохраняется все. Я схватил ручку, с бешенством (именно бешенством, а не гневом) дернул ее сначала вверх, потом вниз. Услышал щелчок, потянул дверь — и она открылась.

— Ну наконец-то! — завопила Салли и ворвалась в комнату, почти крича: — Мне надо бежать, я опаздываю!

Она проинструктировала нас насчет обеда и ужина на сегодня и на завтра, но при этом обращалась только к Марио — я не вызывал у нее доверия. Затем она закрылась в чулане, откуда вышла в виде очень элегантной дамы средних лет, и удалилась восвояси.

Я сел на край своей кровати, а Марио моментально скинул тапки, влез туда же и с радостными криками принялся прыгать, сводя на нет всю работу Салли. «А ты будешь прыгать, дедушка?» — спросил он меня. Балконная дверь так и осталась распахнутой настежь, балкон устремлялся в яркую лазурь неба. В щель между кафельными плитками ветром занесло немного земли, и там росла чахлая травинка. Я сказал мальчику:

— Пустоту нельзя вычерпать ведерком, Марио. И не пытайся играть в эту игру — пустота останется, где была, а ты, если перелезешь через перила и спрыгнешь, разобьешься и умрешь. Папа не говорил тебе об этом? Или он говорил тебе только, что я некрасивый?

Я тоже снял домашние туфли, влез на кровать, и какое-то время мы с Марио прыгали вдвоем, держась за руки. Сердце у меня в груди было словно огромный мяч из мяса, который летал вверх-вниз, от желудка к горлу и обратно.

Наверно, Марио решил, что настало время бесшабашных игр. На самом деле я просто хотел доставить ему удовольствие, а потом вернуться к работе. Мы съели вкуснейший обед, приготовленный Салли, и прямо во время еды я попробовал закрепить на бумаге образы, которые пришли мне в голову. Одной рукой подносил еду ко рту, а другой быстро зарисовывал массу маленьких фигурок; впрочем, правду говоря, они получались не слишком удачными. Виноват в этом был Марио: он не унимался, все время предлагал после обеда поиграть в какие-то, по его мнению, очень увлекательные игры. В конце концов я сдался. Давай уберем со стола, сказал я, и поиграем, но только недолго, ты ведь знаешь, что дедушке надо работать.

Я убрал со стола под руководством Марио, который то и дело придирался ко мне. Каждая вещь должна находиться на своем месте, твердил он, и было бесполезно объяснять ему, что в любом случае порядок на кухне будет восстановлен, когда придет Салли. Сначала я думал, что причина такой педантичности — в истовом послушании родителям, но позже понял, что ошибался. Марио обожал, когда его хвалили, и поскольку папа с мамой наверняка изображали восторг, когда он аккуратно ставил на место ту или иную вещь, то теперь он ждал такого же восторга от меня. Когда я сказал ему: «Кому какое дело, где будет стоять солонка, оставь ее здесь, не будь занудой», он сжал губы и недоуменно посмотрел на меня. Я смог перебороть эту его одержимость, только объяснив ему, что чем больше времени мы потеряем на наведение порядка, тем меньше останется на игры. Тут он сразу согласился на ускоренный вариант уборки со стола и спросил меня: «Пойдем играть?»

Он заставил меня играть в лесенку, в потом в лошадку. Во время первой игры я то и дело зевал от скуки. Надо было вытащить из чулана стремянку, поставить ее, убедившись, что она надежно закреплена, и подняться по ней до самого верха. Сначала Марио переступал со ступеньки на ступеньку, я поднимался с ним и держал его сзади, чтобы он не упал, но это его раздражало — он считал, что вполне обойдется без моей помощи. После мягких, но очень настойчивых уговоров он добился того, что я разрешил ему подниматься одному и остался внизу, держа его за руку. В конце концов он взбунтовался: